Знак священного

Поясню свою собственную связь с предметом этой дискуссии. К самому себе я применяю определение «христианин-интеллектуал». Но не христианский интеллектуал, который пишет в озарении веры, как Габриель Марсель или Г. К. Честертон. «Христианин-интеллектуал» означает следующее: я пришел к убеждению, что христианство несет знание о мире людей, не только превосходящее все науки о человеке вместе взятые, но и являющееся для них главным источником вдохновения. При этом я не принадлежу ни к одной из церквей, составляющих христианство. Я мог бы также сказать о себе «иудей-интеллектуал», поскольку иудаизм для меня – условие возможности христианства. Общение с такими мыслителями, как Иван Иллич, а затем Рене Жирар, привело меня к подобному эпистемологическому обращению в христианство.

Я полагаю, что христианская идея, выраженная, в частности, в Евангелии, и есть наука о человеке, то есть условие, без которого невозможна никакая наука о человеке. Эта наука охватывает весь мир людей, в том числе все остальные религии в истории человечества. Более того, для всех остальных религий это знание – роковое.

Если христианство оказывается неким знанием обо всех человеческих религиях, которое, их объясняя, тем же самым их разрушает, то значит, что оно отличается от других религий и можно даже сказать, что христианство – это не религия вовсе. Множество мыслителей в западной традиции говорили о христианстве как о религии конца всех религий – от Канта до Гегеля и Макса Вебера, а ближе к нам – от Луи Дюмона до Марселя Гоше.

Если это верно, то сразу очевидно, что когнитивистские подходы к религиозному – это путь сознательно ложный. Авторы, которых я имею в виду, с каким-то злорадством – по примеру Ницше, только без его гениальности – превращают христианство в такую же религию, как и все остальные. Но в действительности они все равно вынуждены отвести христианству особый удел, поскольку полагают, что для него попадание в общий котел куда более унизительно, чем для любой другой религии. Буайе описывает в своей книге случай из собственной жизни, настолько вдохновивший Докинза, что тот полностью его переписал, снабдив двухстраничным комментарием. Настоящий вызов для наших демистификаторов – понять, как люди подобно нам с вами могут верить в самые немыслимые вещи, например, будто гора ожила и питается животными, которых приносят ей в жертву. Однажды за ужином Буайе описал эту задачу и свое решение, на что один католический богослов с восхищением заметил: «Вот почему антропология так увлекательна и так трудна. Вы должны объяснить, как люди могут верить в подобную чушь». «От этих слов я лишился дара речи», – добавляет Буайе[113].

Опасаясь, что читатель не поймет, в чем соль, Докинз спешно перебирает все нелепости, в которые положено верить христианину, не менее абсурдные, чем истории про летающих колдунов, насылающих порчу на своих жертв, или про благоухающих одеколоном невидимых драконов. Например: человек был рожден девой без биологического отца. Этот человек без отца воскресил мертвого. И сам воскрес после того, как три дня был погребен. Далее: о чем бы вы ни думали, что бы вы ни делали, хоть доброе, хоть злое, этот человек без отца – заодно, впрочем, со своим отцом, который одновременно является им самим, – всегда об этом знают и вознаградят вас либо покарают после смерти. Что до матери человека без отца, она не умерла, а ее тело вознеслось прямо на небо. О хлебе с вином нечего и говорить: если человек, у которого проверили наличие яиц[114] и кого затем произвели в священнослужители, произнесет нужную формулу, то они превращаются в плоть и кровь человека без отца[115].