ЗНАК ВОПРОСА 1994 № 03

— На главном фронтоне, обращенном к Итальянской улице, — приказал Государь, — сделайте надпись эту самую, — и он подал Бренно лоскут бумаги, на котором Его Величества рукой было начертано: «Дому твоему подобаеть святыня господня въ долготу дней».

Историк, сообщивший об этом событии, отмечает, что число букв надписи (в транскрипции того времени. — 47, равно числу лет, прожитому Императором Павлом (1754–1801).

Есть и еще любопытные свидетельства. Так, в журнале П. И. Бартенева «Русский Архив», издававшемся в Москве, в № 1–4 за 1872 год помещены «Воспоминания Федора Петровича Лубяновского» (1777–1864), действительного статского советника, с 1802 года — секретаря министра иностранных дел.

«Скоро по приезде князя Николая Васильевича в столицу Император приказал ему послать за двумя арестантами, которые содержались в Динаминде (так! — Ю.Р.); приказано привести их с дороги прямо к Его Величеству. Прямо туда и привез их в начале декабря 1786 года Егор Егорович Гине, впоследствии президент Лифляндского обер-гоф-герихта. Были они скопцы из числа главных учителей этого толка. По рассказу Гине, Император довольно долго, но тихо говорил с ними в кабинете; потом, обратясь к Гине, велел ему отдать их на руки тогдашнему военному губернатору Николаю Петровичу Архарову, самому же пока остаться в Петербурге, бывать у них и о чем нужно докладывать кому следовать будет (обратите внимание на распоряжение Императора — Ю.Р.). Гине прожил три недели в одной комнате со мною; в один вечер воротился в таком встревоженном духе, с лицом до того расстроенным, что я не узнал его; спешил собраться в дорогу, послал за лошадьми; с нетерпеньем ожидал князя с куртага (куртаг — приемный день во дворце. — Ю.Р.), откланялся, — получил-де из дому печальное извести, и ускакал. Через несколько дней Гине приезжал в Петербург и жил у меня; тут только, вспоминая былое, сказал мне, отчего тогда чуть было с ума не сошел и так торопился уехать. Скопцы в тот вечер жаловались ему на Архарова, но о себе не просили, а умоляли его, Гине (как они к Государю другой дороги не имели), сказать Его Величеству, чтоб изволил глядеть в оба, а не остережется, то кончит как и не помышляет — и то не за горами. С такою уверенностью, говорил Гине, они предсказывали, что волосы у него дыбом стали на голове; не знал, на что решиться; вспомнил о жене и детях, зажал себе рот, глаза и уши и уехал».

Таким образом, это предостережение не дошло до Государя.

Далее Лубяновский пишет: «Приходит мне на память… еще молва об Арестанте Авеле, который содержался в Шлиссельбурге за какие-то пророчества. Захотели (Император Павел. — Ю.Р.) говорить с ним; спрашивали его о многом, из любопытства и о себе. При рассказе об этом разговоре Анна Петровна Лопухина зарыдала испуганно».

Напомню, что, после того как супруга Павла Первого — Императрица Мария Федоровна в десятый раз разрешилась от бремени 28 января 1798 года младенцем мужского пола (Великий Князь Михаил), по единодушному решению врачей ей была противопоказана супружеская близость. Нарушение этой рекомендации, по заключению врачей, грозило Императрице смертью.

Императору же Павлу Первому в ту пору было всего-то 44 года. Нет ничего удивительного, что с той поры возникли сначала платонические отношения между Павлом Первым и черноглазой Анной Петровной Лопухиной (в браке княгиней Гагариной), вероятно с июля 1800 года ставшие предельно близкими. С некоторых пор Император стал почивать в отдельной спальне, неподалеку от которой располагалась скрытая в толстенной стене Михайловского замка лестница, ведущая к покоям Анны Петровны Лопухиной и графа Кутайсова.

Памятуя о библейской рекомендации «Не судите, да не судимы будете!», замечу, что разговор Павла Первого с Лопухиной несомненно имел доверительный, откровенный, без утаек, характер, а последняя, судя по безоглядному ее поведению, души не чаяла в Императоре, ради которого шла буквально на все.

Теперь, надеюсь, читателю понятно и то возбуждение, в которое Лопухина пришла во время рассказа Павла и безудержные ее рыдания, косвенно указывающие на то, что это скорее всего был страх за жизнь близкого ей, любимого человека.

Видимо, в беседах Павла с Авелем, поначалу неторопливых и благожелательных, последний открыл Императору ужасные подробности, уготованные ему судьбой.

Внимание, уделявшееся Павлом пророчествам Авеля, несомненно усугублялось, стимулировалось тем, что предыдущее его предсказание сбылось с поразительной, как утверждают, точностью, во всех деталях.

Было ли это заявление сделано устно или в письменной форме, как это было свойственно Авелю, — неизвестно. Известно только, что оно имело место. Об этом, кстати, известно из «Записок А. П. Ермолова» — уже упоминавшихся выше. Он пишет: