Знак ворона

Ночью исчез один из солдат Светлого ордена. Никаких следов борьбы или крови, целая палатка, оружие осталось на месте, фляга с водой и припасы – тоже. Человек просто взял и ушел. Тьерро сконфуженно побродил вокруг лагеря, покричал имя пропавшего – все напрасно. Изрезанный шрамами Свидетель Глаун кривился и бормотал под нос.

С рассветом небо застлало облаками. Трещины все равно виднелись сквозь облачную пелену – уж очень они яркие. Но луны пропали. Я держал для Тноты астролябию, а он двигал стрелки и шкалы и отчаянно сквернословил. Конечно, он еще мог прокладывать дорогу, но вместо точного положения лун приходилось довольствоваться лишь догадками о них, а это вносило в маршрут неясность.

На второй день явились призраки. Ребята Ненн привыкли к ним и пытались не обращать внимания. Удавалось не всегда. Каждую милю или две умирала родами женщина. Наконец один из «драней» позволил друзьям завязать ему глаза и залепить воском уши. Призрак от этого не пропал, но бедняге солдату не пришлось снова и снова глядеть на засевший в памяти ужас.

Женщина была далеко не единственным кошмаром. Призраки отвлекали, сбивали с толку и рассеивали внимание. Из-за них мы чуть не въехали в стаю уродливых крабообразных тварей величиной в собаку. Штрахт вовремя одернул нас. Твари передвигались медленно и не могли причинить нам особого вреда, но, тем не менее, мы взялись за алебарды, порубили и покололи чудищ. Под панцирями обнаружилось аппетитно выглядящее белое мясо, так и просившееся в котел и в желудок – если, конечно, не учитывать того, что там наверняка под завязку яда.

Вторая ночь обошлась без потерь – а это уже немало.

23

Ночью мы видели, как огромные куски хрусталя несутся сквозь небо, будто падающие звезды. Их песня казалась дальше и тише, чем в городе. Нам ничего не грозило, и мне их мерцающий огонь показался странно красивым. Мы с Ненн лежали, смотрели на расщелины в небе и считали огни. В лагере было тихо – как обычно в Мороке. Я слыхал, что на обычной войне солдаты на отдыхе поют или играют на чем-нибудь, смеются, рассказывают истории. Но я воевал почти только в Мороке, а здесь ни у кого не хватало духу разразиться песней или пошутить.

– Ты когда-нибудь задумывался над тем, отчего не двигаются трещины? – спросила Ненн.

– Нет. Думаю, они просто напоминание. Отпечаток того, что здесь произошло.

– Штуки, которые на нас швыряют драджи, кажутся такими жалкими в сравнении с разбитым небом.

– Ну, это зависит от того, попало в тебя или нет, – проворчал я.

Ненн умолкла. Наверху пульсировала яростным бронзово-белым сиянием паутина заткавших небо трещин – угловатых, безжалостных. Между трещинами светили яркие звезды – редкие проблески прекрасного, которые еще можно отыскать в отравленной пустыне Морока. Здесь их блеск не портили городские огни, а мы на привале не разводили костра. Костер привлекал тех, кого лучше не привлекать.

Мы с Ненн лежали на камне голова к голове. Она повернулась посмотреть, где ее парень, и тихо сказала:

– Бетч хочет, чтобы я перестала принимать бабий чай.

Ничего себе поворот темы! Наверное, Ненн уже долго обдумывала, как сказать, и наконец, решилась. Я мало знаю женщин, но тут уж я понял: надо ступать очень осторожно и внимательно, как по гнезду сквемов.

– И что ты? – осведомился я.

– Да не знаю. Испугалась немного.

– Есть чего пугаться, – согласился я. – Как давно ты его пьешь?

Мы с Ненн про такое не разговаривали, но я принимал как само собой разумеющееся, что каждая женщина с мечом пару раз в месяц заваривает себе бабий чай. Его легко достать, он позволяет женщине свободно распоряжаться своей жизнью. Но есть последствия.

– С шестнадцати лет. А это значит, я могу и не доносить, если что. Слишком уж долго я на чае. Но я и не представляла, что захочу детей.

– А теперь ты счастлива со своим парнем и уже не уверена, хочешь или нет?

– Ну да, не уверена, – согласилась Ненн. – Знаешь, годы идут. Я не представляю, что будет, если вдруг у меня появится малыш. Те, кто занимается карьерой, обычно не обзаводятся детьми.

Я не знал, что тут и сказать, потому держал свою большую пасть прикрытой. Папаша из меня вышел скверный. Морок частенько напоминал мне об этом. Я всегда буду жалеть о своих. Не хочу забывать. Наверное, если скину эту вину с плеч, во мне останется меньше человеческого. Вина держит душу так же, как и гордость.

– А Бетч хочет детей?

– Да, – ответила Ненн. – Но если я не смогу? Если попробуем, и я окажусь порожней?

Да, голосок у самой заядлой армейской задиры, злой на язык, как гадюка, заметно подрагивает.

– Эх, не знаю. Боишься, что он уйдет?

Ненн промолчала. Мы лежали и смотрели на звезды. Хоть ты рожай, убивай, решай и свирепствуй, они все так же холодно поблескивают над головой, неизменные и равнодушные. Но законы нашего мира действуют и на них. А значит у бедных звезд по уши проблем, и им просто недосуг обращать внимание на глазеющих человеков.

– А ты их хочешь?