Знак ворона

– Огонь! – крикнула она.

Грохнуло. Светострелы заревели, метнули языки белого света. Сквем вздыбился, вырванные куски панциря посыпались, будто конфетти. Тварь сухо, по-насекомьи завыла, скорчилась, ошеломленная болью.

– Огонь! – снова скомандовала Ненн.

Грохнули мушкеты. В сквема со скоростью в тысячу миль в час полетели свинцовые шары. Восемь черных задних ног глубоко впились в песок, передними сквем забил в воздухе, словно отмахивался от жалящих насекомых. Но в воздухе – ничего. Тварь уставилась на шеренгу людей.

Из двух дюжин ран сочилась голубоватая лимфа. Тварь раскрыла пасть и испустила дьявольский вой.

– Вперед! – заорал я и побежал с алебардой наперевес.

Я рубанул так, как ничего и никогда не рубил. Лопнул хитин. Ноги-косы выбили искры из моих доспехов.

Мы потеряли троих.

Я никогда раньше не видел настолько огромного сквема.

* * *

– Он говорит, ты начал, – сказал я «драню».

– Я прямо здесь оставил свою порцию рома, а этот говнюк ее вылакал! – процедил «дрань».

Рядом стоял орденский стрелок с расквашенным носом и красным отпечатком кулака на скуле. Отпечаток быстро превращался в синяк.

– Майор! Вы нужны здесь! – заорал я.

Приковыляла Ненн, вытирающая на ходу кровь с ладоней. Ненн обрабатывала рану одному из своих. Нога у нее выглядела так, будто по ней хряснули поленом. Наколенник не дал клешне твари рассечь ногу, но синяк там остался чудовищный.

– Дарк, угомонись! – рявкнула она.

«Драня» перекосило от натуги, но он все-таки сдержался. Промолчал.

– Свидетель Тьерро, вы тоже подойдите, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы с майором Ненн разгребли это дерьмо прямо сейчас. У нас и так хлопот по уши. Еще не хватало, чтобы наши люди передрались.

Я оставил их улаживать дела, отошел и уселся рядом с Штрахтом. Держать народ в узде – не моя работа. Да и слушаются лучше своих офицеров. Обычно орденские стрелки держались подальше от «драней» и вели себя будто монахи: редко разговаривали, никогда не смеялись, ели порознь, по нужде ходили подальше от посторонних глаз. Впрочем, ребята надежные, даже храбрые. Когда пришлось держать строй, ни один не дрогнул, спокойно взводили курки и лупили в цель.

Из всей команды только Штрахт казался довольным. Желтые глаза, кожа с бронзовыми прожилками – ну прямо местный уроженец. Он смотрел вдаль и тихонько бормотал, словно участвовал в разговоре, который никто больше не мог слышать.

* * *

Ворон уселся мне на плечо, закрутил головой – проверял, есть ли кто поблизости. Я выехал вперед – работал приманкой для всего, прячущегося в песке или ползающего за камнями. Поганая работенка.

– Вы хоть что-нибудь придумали на случай, когда все-таки доберетесь до Хрустального леса? – осведомился ворон. – Хотя бы наметки плана есть?

– Какой план, если я еще не видел, что там и как устроено.

– Осторожней надо быть.

– Вот уж не знал, что ты такой заботливый, – заметил я.

– Я не заботливый. Я вообще не способен на эмоции, – прокаркал ворон. – Меня создали, чтобы ты окончательно не запорол дела, пока хозяин спасает мир от Глубинных королей.

– И много уже я, по-твоему, запорол?

Ворон взлетел, высоко поднялся, описал надо мной круг и снова уселся на плечо.

– А ты как сам считаешь?.. В общем, дохрена ты запорол. Ты позволил фанатикам захватить город и провести непонятный космический ритуал. Ты позволил куче защитников удрать из Валенграда или сдохнуть от огня с неба, не нашел Око. Плюсом к этому, у тебя под носом черный маг хочет потеснить Безымянных. Тебе даже «неуд» за успехи – и то много, в таком ты дерьме.

– А когда мы все из дерьма выбирались? – осведомился я.

Хоть тварь объявила, что не способна на эмоции, она ведь точно смеялась!

– А впереди-то море лиц, – равнодушно объявил ворон.

Когда немного проехали вперед, стал различим шум. Ветер принес сухой ломкий шепот, будто шелест палых листьев, а затем я въехал на гребень и увидел. Ворон не ошибся.

Я не то, чтобы слаб желудком и склонен блевать по поводу и без. Я всегда думал, что уже всего навидался в Мороке. Но он горазд на сюрпризы. Считаешь себя бывалым, потом въезжаешь на холм, а за ним – бац!

Сюрприз.

Вместо пыли и каменного крошева – влипшие в грязь лица: старые с клочками седых волос, молодые с веснушками. Бородатые мужчины, женщины с ритуальными шрамами на щеках и челюсти. Такое практиковали в Клире. Желтые зубы, чистые белые зубы, поломанные зубы, голубые глаза, карие, серые. Обожженная солнцем кожа, кожа бледная от сидения за книгами, там и сям мелькнет то клок рыжей шевелюры, то золотой зуб.

Я нагнулся и выблевал завтрак на песок. Зря извел хороший бренди.

Дело было не только в том, как лица сплавились в одну мясистую равнину, и шевелились. Они еще и говорили. Шелест ветра вблизи оказался разноголосым шепотом.

Я пришпорил Сокола, тот фыркнул, ударил копытом. Коня тоже пугал этот звук.

– Мне нужно больше молока, – бесконечно повторяла женщина.

– Как я буду рад, когда все это кончится, – равнодушно и устало повторял старик, будто сидел на лавочке и смотрел на обыденное валенградское безобразие.

– Что там в небе? Что там в небе? – спрашивал ребенок.