Знаки любви

Разочаровшись в Иоакиме, я заболела и пролежала в постели четырнадцать дней. Меня рвало. Я в отчаянии проделывала дыры в пододеяльнике. Все его слова, вся его болтовня были просто буквами из дыма в небе, сперма на коже живота, знаки, которых через мгновение и след простыл. Тогда же, преодолевая свою беду, я добралась до его излюбленного чтива. Поначалу я чуть не поддалась искушению бросить книги в компост на корм земле и крысам. С другой стороны, меня разобрало любопытство, о чем все-таки писали Шекспир и Гете, Бронте и Толстой. Я дала выход своей горечи и – я свидетельствую – жажде мести. Я прочла их, и когда доходила до слова «любовь», «любить» или их производных, то вычеркивала их черным фломастером. Иногда между предложениями, где возникали эти слова, были целые страницы, иногда их попадалось с десяток в одном абзаце. Времени работа требовала изрядного, но мне вправду делалось немного лучше каждый раз, когда я могла взять в руки толстый черный фломастер и зачеркнуть буквы, составлявшие слово, которое так нестерпимо часто слетало с его чувственных губ. Если любви больше нет, то и этим словам незачем оставаться.

Затем я вернула эти столь ценимые, а теперь подвергшиеся акту вандализма книги; я возвратила их в, скажем так, отцензурированном варианте, как будто хотела сообщить, что он еще недостаточно зрел для чтения таких пассажей. Или чтобы намекнуть, до чего же малый вес имеют его собственные слова.

Он в замешательстве уставился на текст:

– Это невозможно! – выпалил он.

– Как видишь, возможно, – ответила я.

Наши взаимоотношения с маленькой библиотекой Иоакима возымели эффект, которого я никак не могла предвидеть. Пока я ревностно, слово за словом, вычеркивала любовную лексику, я начала размышлять, может ли что-то быть не так со шрифтом. Не с содержанием, но с самими буквами, инструментом, который должен служить проводником мыслей. Быть может, и на них был грязный налет, как на латунной «А» из вонючего дедова курятника? Может, они, пользуясь терминологией моего отца, нуждались в перепломбировке воспаленных каналов? Еще годом ранее у меня уже маячили такие же подозрения – и тогда в связи с книгой. Но сейчас я всерьез призадумалась: Иоаким так мало смыслил в любви – нельзя ли это объяснить тем, что содержание, из-за неполадок в посреднике, отвечавшем за передачу, так и не достигло его сознания? Не могли ли, следовательно, эти слова возыметь большее влияние, будь они набраны другим шрифтом?

Именно тогда, в тоске по утраченной любви, и зародилась моя жизненная амбиция. Мечта о новом алфавите. Мечта о знаках, которые разорвут путы привычного мышления и ворвутся в сознание по-новому. Буквы, которые как две капли похожи на прежние, но которые, тем не менее, обладают невероятной силой внушения. Многое возникло за те недели. Я просто этого не замечала, находясь в самом депрессивном периоде своей жизни.

Меня вдруг поражает мысль: а что, если меня лишат жизни, здесь и сейчас? Как главного свидетеля, пока он не успел занять место в зале суда. Я, пожалуй, недостаточно осторожна. Если проголодаюсь, то вызываю обслуживание номеров, но с утра спустилась позавтракать в ресторане. Стол там накрывают роскошно, да только я – раба привычек, а, впрочем, может, это ощущение трудничества в монастыре естественным образом настраивает на аскетический лад – питалась исключительно хлопьями, орехами и медом.

Впрочем, я отклонилась от темы: меня окружают другие постояльцы, не говоря уж об участниках конференции. Я ничего о них не знаю. Стоит ли быть осторожнее? Может случиться что угодно. Скажем, мне так и не удастся закончить мою историю. Кто тогда поймет хоть что-то из того, чему мне довелось быть свидетелем? Сейчас эти испещренные синим страницы кажутся бессмысленными, никуда не ведут. И тем не менее все мнимые отклонения от темы необходимы. Мои руки в шрамах, но я пишу так быстро, как только могу. Обещаю, что к концу рассказа я стану изъясняться яснее. Если выдержу. Если дюжины дней достаточно. Двенадцати – как табличек в «Эпосе о Гильгамеше».

Я не думала о любви, пока брела домой из «Пальмиры» со свежим хлебом «Александр» под мышкой, но не могла выкинуть из головы мужчину с соболиными бровями. Я вновь видела его лицо, будто сошедшее с иконы, в свете одинокого пламени свечи.

Дедушка рассказывал часто и много – думаю, это была его излюбленная тема – об археологе Говарде Картере. Когда его помощники проделали небольшое отверстие в левом верхнем углу стены над запечатанной дверью в гробницу Тутанхамона, не кто иной, как Картер, удостоился чести заглянуть внутрь первым. Все вокруг него топтались в мучительном напряжении. Комната могла оказаться пустой, как и многие другие гробницы в окрестностях. Велика вероятность, что она и была пустой. Чтобы обезопасить себя от возможного скопления природного газа, Картер воспользовался старой уловкой и зажег свечу. Подняв ее перед собой, он, первый человек за несколько тысячелетий, заглянул в усыпальницу Тутанхамона.

– Видите ли вы там что-нибудь? – спрашивали остальные, сгорая от нетерпения.