Знаки любви

Я лежала в траве. Тяжелые капли дождя падали на меня мелкими камушками. Пахло горелым. Я была в полном сознании, но не могла пошевелиться. Пламя на ветке, лежавшей поодаль, медленно гасло. Не знаю, сколько я так пролежала. Немало. Прибежал дедушка. Я видела, что его рот ходил ходуном, но не издавал ни звука. Возможно, он шептал «Не умирай! Не умирай!». На его лице был написан ужас. С ним уже это случалось. В один миг. Он поднял меня. Ощущения в теле отсутствовали. Он помедлил. Затем шагнул к сгоревшей ветке и наклонился. Взял тонкий прут, полный пепла – почти уголек, – в руку прежде, чем понес меня в дом.

Я лежала в постели. Он рисовал – писал – у меня на лбу. Внезапно я что-то почувствовала, прикосновение угля к коже – не теплое, но холодящее, влажное. Я не знала, что он пишет. Думала о маме. «Люблю тебя, сокровище мое».

Мне хотелось плакать, но слез не было. Когда дед наконец ушел, я ощущала себя странно, как будто жизнь вернулась в мои занемелые члены. И не просто жизнь – новая жизнь.

Я пробудилась в кровати у дедушки. Да, именно это слово: пробудилась. Таким было мое первое впечатление: пробуждение. Обостренное, новое состояние.

Должно быть, прошли часы. Я огляделась в поисках топора у изголовья кровати. Никаких топоров.

В ногах стоял врач и разговаривал с дедушкой. Были здесь и мама с папой. По выражению их лиц я поняла, что они уже не боятся. Но боялась я. Я была другой, не той, кто рисовала, сидя внутри дуба.

Доктор вышел, и остальные последовали за ним. Я осторожно встала и подошла к зеркалу. Лоб был черный; должно быть, я стерла надпись – или что там было, – пока спала.

Казалось, я вижу себя впервые. Отчетливо. Такой, какая я есть. Я слышала, как люди говорят: «Будто заново родился». Вот так я себя и ощущала: родившейся заново.

Однажды мой возлюбленный принес подарок, завернутый в белый пергамент, какой обычно используют для запекания. «Гектограмм пищи для души», гласила бирка.

Это оказался CD-диск, «Двойной концерт для скрипки и виолончели» Брамса. Мы включили его. Посреди исполнения второй части я разревелась.

– Понять не могу, – пролепетала я. – Это так на меня не похоже. Я раньше никогда не плакала от музыки.

– Не так уж странно, как тебе кажется, – сказал он, прижимая мою голову к груди. – Ты теперь другая.

Позже я спросила дедушку, что же он нарисовал у меня на лбу.

– Просто тит, – сказал он и улыбнулся так, будто это все объясняло.

Tit был египетский знак. Магический узел, вариант иероглифа анх. Я знала, что анх означает жизнь. Дед подвел меня к шкафу-витрине, этой раздробленной вселенной из фрагментов, и вынул небольшой предмет из красного сердолика.

– Это символ богини Исиды[39], – сказал он. – Еще я изобразил трон, который тоже символизирует Исиду.

Он показал мне картинку с Исидой, где она несет трон, как корону на голове. Я покатала слово по языку. И-си-да. Если бы меня не звали Сесилиа, я была бы Исида.

Я бы не смогла привести доказательств, но была уверена, что иероглифы дали мне жизнь. Даже больше. Я заполучила искру. Искру, которой не было прежде. Этакую батарейку, приводящую в движение машинерию, о которой я раньше и представления не имела. Тогда я и не подозревала, что она может на что-то сгодиться. Напротив, я нередко ощущала, что своим измазанным сажей лбом я заглянула куда-то, куда заглядывать вовсе не стоило, что это сделало меня более хрупкой и приблизило к черте, по другую сторону которой маячит что-то глубоко тревожное, быть может, даже умопомешательство.

Когда я вышла из дома, снова установилась прекрасная погода. Воздух был свежий, целительный. В вечерних лучах поблескивали травинки. Я знала, что такое трава. И в той же мере будто бы не знала. Будто бы совсем ничегошеньки не знала о мире вокруг. Все казалось чужим. Мне хотелось спросить деда: «Что это?» Ответь он «трава», я бы спросила, о чем он.

Тогда же, как часть этой новой машинерии, проснулась и жажда поиска. Именно с этого дня я чувствовала, что обречена искать. Сама не зная чего. Зная только, что нечто – нечто невыразимо важное – ждет меня. Белый кит. Стеклянный храм в джунглях. Золотая чаша с алой жидкостью. Я помню, что в последующие недели я часто засиживалась перед дедовым радиоприемником и плавно крутила ручку, переключаясь с FM сначала на длинные волны, затем на средние, затем на короткие – пытаясь поймать не музыку или передачу, но что-то совсем другое.

Однажды вечером, когда я той же осенью гостила в Фивах, дед выудил откуда-то бутылку и отвел меня на утес. Последний вечерний свет окутывал сосновые кроны на вершине плотным теплом. На плоской поверхности утеса я обнаружила полукруг. В смятении я было подумала, что его оставила молния, но оказалось, что это был дед. Он вырубил полуметровую «С» в граните – «классическую С», с серифами и всем, что полагается.

– Траян, разумеется, – сказал дед. – В твою честь.