Знаки любви

Он окропил серпообразное углубление маслом из бутылки и поджег. Я стояла и смотрела, как моя буква пламенеет в сумерках, как светится золотым и оранжевым. Я была не уверена, но подозревала, что чего-то подобного и искала. Сильных знаков. Со временем мне предстояло ощутить это яснее. Я могла сидеть и смотреть на татуировки маори, на орнамент меандр, на ваджру, небольшой латунный предмет в форме скипетра, на цветок лотоса, и чувствовать, как они со мной говорят.

Всерьез все началось осенью, тем вечером, когда я стояла перед вырубленной «С» и смотрела, как она горит в темноте. Меня изменили. Отныне я в силах стать тем, кто изменяет других. Я – и я ощущала убежденность, от которой попеременно делалось то тепло, то холодно, – была в состоянии совершить невозможное.

VI

Все произошло стремительно. До Рождества я жила одной жизнью. Теперь я проживала другую. По дороге в «Пальмиру» тем вечером на мероприятие, о котором мне сообщил плакат, я ощущала легкомысленность, любопытство и – как бы это назвать – жажду жизни, которая напомнила мне юность, и тем не менее ни один из многочисленных баров и ресторанов, мимо которых я проходила, не смог меня соблазнить. Почти одинаковые помещения с минималистичной или отстраненно-современной обстановкой, расслабляющей музыкой и кубиками льда в бокалах, места, где я некогда была завсегдатаем, – сейчас мне было до странности не до них. Я выдыхала воздух гулко, но легко, изо рта шел пар, я была паровоз, я была в пути. Шла и радовалась, сама не зная чему.

С холода я нырнула в «Пальмиру», в эту атмосферу, которую не описать словами. В сравнении с заведениями, которые я миновала дорогой, это было все равно что перейти от поверхностного к сути. Я заказала черный кофе и примостилась за одним из столиков у самого прилавка. Помещение быстро наполнялось людьми. В конце концов новоприбывшим ничего не оставалось, кроме как притулиться в проходе. Что будет? Гости приглушенно переговаривались. Джаз молчал. Даже кофемашина и та не шумела. Ровно в семь часов вечера в ведущем на кухню дверном проеме возник он – мужчина, который помог мне, когда меня сбила машина; в черных джинсах и белой рубашке, отчетливый и ясный, как Stempel Garamond на мягкой бумаге. Он проскользнул мимо моего стула, и редкий запах, дуновение воздуха, достиг моих ноздрей. Критский сосновый лес? Запах был смутно знакомым, но непонятно, откуда я его знала.

Прости меня. Я расскажу о чуде, да только нет у меня ни очевидцев, ни убедительных слов, ни подходящих букв. Вот уже пять дней я в одиночестве сижу в безликой комнате у аэропорта и с тоской гляжу в окно на самолеты, которые с равными промежутками времени взмывают в небо. Быть может, я ищу что-то другое? Я все думаю о цветистых символах на хвостах самолетов, эмблемах разных авиакомпаний. Не они ли алфавит нашего времени – знаки, которые пересекаются друг с другом в воздухе, составляют слова, которые никому не увидеть, никому не прочесть, но которые тем не менее что-то да значат, влияют на наше существование?

Что со мной не так? Предположим, в меня и правда попала слишком большая искра – может, тогда-то во мне и замкнуло?

Не время тревожиться. Я напрягаю все свои силы, стараюсь уверить себя в том, что смогу с этим справиться, сумею убедить поверить моим свидетельским показаниям, хоть у меня в распоряжении одна только старая ручка: двенадцатигранный потертый «Омас Парагон». Куда быстрей прибегнуть к помощи компьютера, набрать предложения клинописью единиц и нулей на жестком диске, да только машины утратили мое доверие; я пользуюсь самым надежным инструментом, письмом от руки, синие чернила по белой бумаге. Охотней всего я бы выдавила слова на глиняных табличках, затем обожгла бы их и закопала.

Я надеюсь, но чувствую, как меня гложат сомнения. Да кто же поверит, что автор этих беспомощных строк есть тот же человек, кто написал одну из самых читаемых книг последнего десятилетия?

Ну что ж, пора признаться. Это я – С. Атлас. Это я написала «The Lost Story»[40]. Однажды я обратилась к мощному вспомогательному средству. История ниже – повесть, написанная в тоске по утраченному алфавиту.

Мужчина в черном и белом поднялся на небольшую сцену в глубине комнаты и занял место на высоком табурете. Он, может, и не был красив в классическом понимании, но что-то было в его взгляде, то и дело вспыхивающий жар. Меня вновь поразил тот темный оттенок его облика, ассоциация с тушью.

Он сделал простой жест рукой, и все разговоры вмиг стихли; те, кто ел или пил кофе, оставили хлеб и булочки лежать на тарелке, а чашки – стоять. Это была магия, звенящая тишина по мановению руки. Все замерли в ожидании.