Знаки любви

В те времена визитные карточки были, конечно, куда проще – сделаны из бумаги и почти всегда белого цвета или его оттенков. Варьировалось качество бумаги и гарнитура, не более. Особенно последняя вызывала мое любопытство. Повзрослев, я поняла, что литеры в наборных кассах были не так уж похожи, как я думала. Я могла вытащить «В» из ящика с надписью Garamond, «В» того же размера из ящиков с пометками Baskerville и Century Schoolbook, и когда я изучала их до мельчайших деталей под лупой – изгибы, черточки и крошечные выступы, – то видела, что они все же не слишком похожи.

Люди доверяли Хенрику, пусть он и был всего лишь девятиклассником. Они советовались с ним, листая папку с образцами визиток. Приходскому священнику он предлагал карточку, набранную классической антиквой Bodoni. А бумага? Глянцевая или матовая? Глянцевая? Что скажете насчет плотности 250 грамм, мелованный картон? Священник охотно кивает. Когда результат увидел свет, я обнаружила, что стройные вертикальные буквы были под стать священнику, его немного скованной манере держаться, его внешнему виду и даже – яркий контраст жирных и тонких линий – витиеватому стилю его проповедей.

Что я знаю о любви? Да ничего я не знаю. Я знаю о любви так же мало, как о республике Чад. А ведь Чад – большая страна, в три раза больше моей собственной.

Очень часто я стояла возле Хенрика, пока он набирал текст визитных карточек. Когда хватало духу, я склонялась к нему, но так, чтобы он не счел меня слишком навязчивой. Помещение было наполнено статическим электричеством. Я вынимала литеры из касс и выкладывала перед Хенриком. Наши пальцы ненароком соприкасались. Он говорил, что ему сподручнее самому. Но не просил меня уйти.

Дома, тоскуя по нему, я выключала свет и выбивала искры зажигалкой дяди Исаака. Сидела, как маленький бог, и метала маленькие молнии.

Я не могла досыта насмотреться на Хенрика, на то, как он ловко и проворно переносит литеры с верстатки на пластину, которую зовет «уголок», как быстро поправляет пробельный материал, как обвязывает гранку шнурком прежде, чем поместить ее на спускальную доску в металлическую раму вместе с железными и свинцовыми шпациями и марзанами. Он выравнивал гранку и привычным движением вставлял раму в станок, наносил типографскую краску на верхний прокатный вал и запускал станок, не забывая поглядывать, внимательно ли я за ним слежу, будто все это было флирта ради. Затем начиналась сама печать. Черное крыло «Хайдельберга» было настоящим чудом. Мне никогда не надоедало смотреть на то, как похожие на робота руки поднимают листы внутрь и наружу, внутрь и наружу. Хенрик останавливал машину после нескольких оттисков и проверял, как идут дела. Иногда он оставался недоволен.

– Тьфу, ты ж погляди, – говорил он иной раз, тыча пальцем в карточку. – Мертвечина!

А затем, немного увеличив давление пресса:

– А вот теперь задышали буквы, а вот теперь-то ясно, что у нашей карточки владелец живой.

Он был прав; мне хотелось потрогать оттиски: точно шрифт Брайля, пальцы так и тянутся к его туманным узорам, как будто просто посмотреть глазами недостаточно. Я всегда стояла вплотную к Хенрику, легко прижавшись грудью к его спине. Когда я читала пробные отпечатки, творилось настоящее чудо, в голове переливались радуги, стоило только посмотреть на оттиски, которые серые свинцовые буквы оставляли на бумаге. А может, все дело было в нем, в контакте с его телом.

Учительнице, которая поначалу влюбилась в Bembo, «ведь он такой деликатный», Хенрик предложил изящный английский рукописный шрифт. Показал ей уникальную бумагу бергенской фабрики Алвёен. Кремовую с неровными краями.

– Потрогайте, – сказал он. – Потрогайте.

И учительница потрогала, отпустила пальцы бродить по бумаге, как по человеческой коже. На ее щеках выступил румянец, и она согласилась.

– Пятьдесят штук? – спросила она.

– Пусть будет сто, – сказал Хенрик. – Разлетятся как горячие пирожки.

Учительница снова зарделась.

Иногда Хенрик показывал мне тот или иной шрифт, не называя профессии владельца карточки. Я отлично научилась угадывать.

– Каким шрифтом набрано? – спрашивала я.

– Futura, – отвечал Хенрик.

– Архитектор? – откликалась я.

– Верно, – в его голосе звучало уважение.

Иногда бывало, я засиживалась в типографии, слушая монологи дяди Исаака о гарнитурах. «Людям не стоило бы пренебрегать баскервилем. У него буквы так и пропускают свет, – приговаривал он. – Высший класс. Течет, как реченька. Того и гляди унесет».

Дядя Исаак говорил о литерах так, как знатоки говорят о вине – так, будто восхищается его вкусом, полуприкрыв глаза. Именно здесь, в его крошечной типографии, я прошла мою первую школу графического дизайна. Эта учеба, пожалуй, была незатейливой – так сказать, одними заглавными буквами – не чета будущим штудиям, но это была основа основ, образование, которое пригождается мне по сей день.

Мы лежали голышом, прижимаясь друг к дружке, и я спросила возлюбленного, какой шрифт ему нравится больше всего. Он вопросительно посмотрел на меня.