Знаки любви

– Bembo? Bodoni? Baskerville? – принялась я перебирать, чтобы направить его на верный путь.

– Да, и впрямь начинается на «Б», – сказал он и поднялся.

Подойдя к проигрывателю, он поставил отрывок из «Искусства фуги» Баха.

– Вот это, – сказал он, – и есть мой любимый шрифт.

Он показал мне ноты.

– Точки и тире – Богова морзянка. Свидетельствует, что у человечества есть надежда.

Я была поглощена, без памяти влюблена в Хенрика. Может, поэтому я и ассоциирую любовь со знаками. Или так часто связываю знаки с чем-то телесным.

Особенно крепко в памяти засел один эпизод. Мы остались одни в типографии. Я стояла рядом с Хенриком, так плотно, насколько возможно, и помогала ему набирать одну из самых сложных карточек, где присутствовали и рабочий адрес, и домашний, и должность и все набрано капителью. Хенрик уговорил дядю Исаака приобрести новую гарнитуру – Palatino – потому что считал, что в типографии слишком мало хороших антикв. Она сразу же снискала популярность; несколько постоянных клиентов заглянули за новыми карточками. Хенрик был убежден, что неплохо было бы отправить благодарственное письмо Герману Цапфу, человеку, который разработал этот шрифт через несколько лет после окончания войны. Пока мы набирали текст в верстатку, он без устали повторял, до чего литеры изящные и сбалансированные, – а уж про расчудесный курсив и говорить нечего. Я вообразила, что он говорил обо мне, почти не слушала, жадно наблюдала за его руками, была поглощена мимолетными соприкосновениями наших тел.

Хотя Хенрик, казалось, был неизменно сконцентрирован на наборе – адресов, для которых требовался меньший кегль, – я заметила, что что-то изменилось. Внезапно это он прижимался ко мне. Он задышал иначе, как будто свинец попал ему в легкие. Пробормотал что-то изменившимся голосом и без предупреждения положил ладонь мне на грудь. В теории я ничего не имела бы против, но теперь все случилось взаправду, да еще и так резко, что я неосознанно отпрянула. Одновременно Хенрик стал более решительным, да, напористым, что привело к тому, что мы, нашим общим весом, повалили наборную кассу – ей было не удержаться на рейке в нижней части реала[45]. По полу в полном беспорядке рассыпались тысячи свинцовых литер – ночной кошмар любого наборщика – но Хенрик их будто не видел, он придавил меня к полу, дышал все тяжелее, уложил на ложе из Palatino в восемь пунктов. Я не боялась, несмотря на возбуждение Хенрика. Мы катались по свинцу на полу, как факиры по доске с гвоздями. Я не чувствовала боли. Металлические буквы казались мягкими.

Наши странные объятия, или борьба, продлились недолго. Хенрик будто пришел в себя. Мы расхохотались и, стараясь скрыть наше общее смущение и одновременно сгладить неловкость из-за угрожающего беспорядка, тотчас с жаром взялись за муторную работу по сбору и сортировке свинца.

Может, это был обман зрения и мне всего-навсего показалось, но, рассматривая свое отражение в зеркале тем вечером, я заметила на теле расплывчатые отметины, походившие на веснушки: очертания «К» на плече и вопросительный знак на грудине. Я задавалась вопросом, а не могло ли это хаотичное нагромождение невидимых знаков быть языком любви. Я чувствовала, что переполнена чем-то, чего не было во мне раньше. Такая она, влюбленность, любовь? Благодаря ей человек становится достойным описания?

* * *

О форели, что обитала в Монтане, разнеслась молва. Говорили, что она крупнее и хитрее любой другой. Люди прозвали ее Сэр Уинстон, и многие съезжались в Монтану только затем, чтобы ее изловить. Никому не везло. Но в один прекрасный день Монтана удостоилась посещения Чарльза Битмана, не менее легендарного, чем сама форель. После двух дней, проведенных на рыбалке, он вернулся обратно в мотель с Сэром Уинстоном в багаже. Люди долго глазели на рыбину, а затем, разумеется, принялись наперебой допытываться у Битмана, на какую мормышку тот удил. Битман не понимал, о чем они. Мормышка? Он достал J из стали, увесистую, начищенную, с дырой для крепления лески. «Само собой, это Berling, антиква J, – сказал он. – Ни одной форели не устоять. А засечки такие, что лучше любых зазубрин. С такого крючка не сорваться никакой рыбе».