Знаки любви

Я не понимала ни слова: «формовать», «округлять», «растягивать». Китайская грамота. Как и все остальное, чего я о нем не знала. Я едва справлялась с одним-единственным хлебом. Он работал с двумя одновременно, умело, обеими руками. Но он все равно похвалил меня, сказал, что я, должно быть, дочь пекаря. Я рассказала, что папа – зубной врач, истребитель кариеса. Он посмеялся, продолжил расспрашивать. Я обнаружила, что мне слишком много чего есть рассказать. И что мне нравится печь. Я не принадлежу к среде тех, кто презирает интеллектуальный труд или занятия более легковесного рода. Но стоя с руками в муке и тесте, далеко-далеко от абстрактной вселенной рекламы, где ценится только искусство манипулировать, хотя люди и используют слово «коммуницировать», я вдруг ощутила себя свободной. Многое в пекарне Артура напоминало мне типографию дяди Исаака, смесь старого и нового. Все вокруг было само собой разумеющимся. Может, именно это мне сейчас и требовалось. Мир, который месится, раскатывается и пахнет. Без надувательства. Никого обманом не убедить, что плохой хлеб – вкусный.

Из половины теста Артур попутно решил испечь белый батон «Элоиза и Абеляр». Он разделил каждую половину на две полосы и положил их крест-накрест, а затем переплел.

– Когда Абеляра и Элоизу похоронили в одном гробу, они стали любовниками на веки веков, – сказал он и опустил хлеб в форму.

Я притворилась, что понимаю, о чем он.

– Вот, – сказал он, – попробуй, получится ли у тебя.

Он улыбнулся мне. Двусмысленно. Снова мне пришлось опустить глаза.

Тем временем он скрылся из виду, направившись к духовке, и вытащил хлеб «Мадам Бовари». В нос сразу же ударил дух свежеиспеченной булки, и по комнате разлилось приятное тепло. В готовом хлебе с трещинками на корке и белой мукой на боках и правда заключалась какая-то история, что-то пасторальное.

Мы стояли вплотную друг к другу. Меня тянуло дотронуться до него еще сильнее, чем когда он играл на виолончели. Приходилось прилагать усилия, чтобы не обвить его руками, когда он пролетал мимо, чтобы смазать хлеб маслом, взвесить тыквенные семечки, понизить температуру духовки. Дело не в атмосфере, не в этом тесте или дрожжах, которые заставили его подняться, не в дивном запахе. Мы могли бы стоять на улице или в пустыне. Дело было в нем, в нем одном.

Пока мы работали, пекли, Артур рассказал, что у него в голове хранится столько же рецептов хлеба, сколько рассказов.

– Я знаю наизусть больше двух сотен рецептов.

– И как тебе это удается?

– Я запоминаю каждый рецепт как рассказ, – сказал он.

Я начала понимать, откуда у хлеба такие затейливые названия.

– Почему тебя зовут Артур? – спросила я.

– Моя мама не из Сирии, – сказал он.

– Я не об этом. Тебя назвали в честь короля из легенд – того, который с рыцарями?

– В честь пианиста. Артура Рубинштейна. Моей маме он нравился. Она говорила, что он самый ценный самоцвет на Земле.

– Мама тоже была виолончелисткой?

– Пианисткой, – сказал он. – И неисправимым романтиком. Сидела в саду все июньские ночи напролет и слушала, как поет соловей. Ездила в Париж свататься к Оливье Мессиану, тому самому композитору.

Мне захотелось расспросить его об отце, но я решила не лезть на рожон. Вместо этого я наблюдала за ним, примечала его плавную манеру двигаться, его обращение с тестом, напоминающее приемы массажа, и как элегантно хлеб балансирует на длинной деревянной лопате, когда Артур достает его из духовки. Мне казалось, кровь побежала по телу быстрее. Внизу живота что-то подрагивало, мышцы с внутренней стороны бедер двигались, сокращались, не поддаваясь никакому контролю.

Я попыталась заглушить непроизвольное возбуждение тяжелым трудом. Выпекание хлеба на этом уровне перешло в разряд спортивных соревнований, стало физически тяжелым занятием. Артур уже закладывал новое тесто в тестомес, постоянно пропадал у просеивателя муки, у пластмассовых канистр с разными сортами муки, круп и зерна. И в то же время он руководил мной, или скорее не руководил, но объяснял, дружелюбно и терпеливо, что мне делать и как правильно переплетать большие белые батоны. Он кружился по комнате, прыскал маслом в формы, быстро делал надрезы на хлебе, который доставал из расстоечного шкафа и собирался отправить в духовку, удалял излишки скребком для теста, ставил хлеб печься или вынимал его длинной пекарской лопатой. Вот уже и «Хлеб Зорбы» готов, вторая порция, которую он подготовил до моего прихода; Артур доставал противень за противнем, благоухающий хлеб с луком и половинками маслин.

– Для тех, кто наслаждается жизнью, – сказал он. – Для танцующих.

Он посмотрел на меня изучающе, как будто чтобы проверить, сработали ли его слова. На этот раз я выдержала его взгляд.

– Почему ты не сказал сотрудникам скорой, как тебя зовут, когда меня сбила машина? – спросила я как-то утром.

– Ты должна была найти меня сама, – сказал он. – Я знал, что если ты та, кто я думаю, то ты меня найдешь. Надеялся.