Знакомство с Тишковым

— Мыло? — удивился Сазон. Иванович… Потом хлопнул Михася по плечу и засмеялся: — Молодец! И правильно — это походит на мыло. В сорок первом году многие бабы у нас находили эту вещь в лесах и думали, что мыло. Пробовали стирать, но пены не получается…

Михась смутился и даже покраснел. Был уверен, что Сазон Иванович не знает, за чем он едет. Неужели ему это сам Казаков сказал? Очень странно…

Уже видно было в легкой дымке водонапорную башню в Жухаловичах… В сорок, первом году ее разбило снарядом. А недавно немцы восстановили.

По обеим сторонам улицы Дзержинского лежали развалины.

У развалины бывшего Дома просвещения имени Янки Купалы дорогу перешла черная, фигура в длинной поповской рясе.

— Тьфу, — гневливо сплюнул через левое плечо Сазон Иванович, чуть не угодив в Михася. — По прежним временам — плохая примета. Дело может испортить.

Поп обернулся и поздоровался. И Сазон Иванович почтительно приподнял картуз;

— Махолкич Демид… Бывший счетовод из «Заготсырья», — сообщил он Михасю. — Ты смотри, как вся жизнь кувырком пошла. Счетовод в попы подался. Ну ничего. Все-таки он не очень еще настоящий поп. Может, примета и не оправдается. Так что же, Михась, кругом тебя везти или здесь сойдешь? — остановил лошадку у развалин здания бывшего горсовета. — Тебе на Коровинскую?

— Да я сам еще не знаю, — опять смутился Михась. — Я, пожалуй, правда здесь сойду.

— Чего не знаешь? — усмехнулся Сазон Иванович. — Куда тебе идти, не знаешь?

— Нет, я знаю, — густо покраснел Михась. — Но я только еще не сообразил. Может, я правда через кладбище пойду.

— Чего ты не сообразил? — пристально и насмешливо посмотрел на него Сазон Иванович. — Не сообразил, можно ли мне верить, раз я у немцев служу? Я с тобой, вот гляди, откровенный до пупа, а ты — темнишь. Ты же к Бутрееву идешь, к Василию Егорычу Бутрееву. Правильно я говорю?

— Ну, допустим…

— Эх, — вздохнул Сазон Иванович. — Ты гляди что. Все советские, свои — на своей земле. А друг дружку опасаемся. И правильно! Не опасаться сейчас нельзя. Ладно! Значит, с послезавтрего жду, где сказал. Будь здоровый! Или… хотя минутку погоди! Я тебе не велел домой ко мне являться. Это — учти — днем. Но ежели что случится очень срочное, нужен буду, приходи ночью в любое время. Я ведь не там теперь живу, где раньше, не в Мухачах. Я здесь, в Жухаловичах, живу — Сенная, девять. Во дворе у меня собака. Очень строгая! Во двор не заходи. Стучи мне в крайнее окно слева. У меня у окошка кровать. Тихонько стучи, чтобы не поднять собаку. Чтобы лишнего лаю не было. Ну опять — до свиданья. Привет. Будь здоровый. Через кладбище тебе тут ближе…

6

Через кладбище Михась никогда не ходил. Он боялся кладбища. И даже во время войны, навещая Василия Егоровича Бугреева, он выбирал не ближний, сравнительно безопасный путь, а, напротив, дальний — через плотинку, через Почтовую.

Чаще же он пробирался к Бугрееву со стороны леса, где когда-то был артиллерийский склад.

Он и сейчас охотно обогнул бы кладбищенскую гору. Но на Почтовой наверняка у него стали бы проверять документы. Тем более на пруду, на плотинке, в бывшей школе, теперь ортскомендатура и рядом — полиция. Нет уж — лучше без нужды не рисковать.

Михась недолго постоял у какой-то бедой, с выщербленной штукатуркой стены, посмотрел, как отъезжает Сазон Иванович, помахал ему кепкой и, усилием воли что-то решительно сжав в себе, вошел в широко распахнутые ворота.

В последнее время он немало повидал — и, конечно, не только повидал — покойников. Но между теми покойниками, на поле боя, и этими, на кладбище, кто понимает, — громадная разница.

Легкий зыбкий ветерок, все усиливаясь, обрывает последние листья с дубов и ясеней, широко разветвившихся над могилами, над крестами и памятниками. И опавшая листва шуршит под ногами, издавая горький запах — запах вина и тлена, грибов и непроточной, плесневелой воды.

Тоненько позвякивают и скрипят под ветром жестяные венки, обернутые длинными лентами, на которых уже слиняли, смытые дождями, скорбные слова.

Михась идет, стараясь без надобности не оглядываться, стараясь не читать надписи на памятниках и на дощечках под крестами, стараясь не вглядываться в фотографии усопших, вставленные кое-где в фарфоровые медальоны. Хочет скорее пересечь поселение мертвых, эту пологую гору, иссеченную множеством узких тропинок.

На вершине горы заканчивается одно кладбище и через дорогу начинается другое — еврейское.

Михась неправду тогда сказал Мамлоте, будто бы уже ходил по еврейскому кладбищу. Нет, он никогда не бывал здесь. И кладбище это удивляет его необыкновенной пустынностью.

На открытом пространстве, на голой глинистой почве, кое-где поросшей чахлой травой, в беспорядке расставлены, как разбросаны, бурые и черные камни памятников, то квадратных, то закругленных, и на них — непонятные надписи.

И другие камни — только очень большие — разбросаны дальше, под горой и по всей местности.

Это так страшно выглядят отсюда, издали, каменные полуразрушенные дома Жухаловичей.