Знакомство с Тишковым

Михась, с детских лет слышавший о «вредителях» и «шпионах», теперь вдвойне недоверчив. Ему далеко не все очевидно. Всякий «вольный» разговор, не совсем обычное поведение вызывают в нем настороженность. Даже безусловные факты не обладают для Михася силой неопровержимых доводов. Подозрительность им принята едва ли не как норма. Она далась ему легче, чем не менее необходимая в партизанской практике способность доверять. Ему не кажется странным, если и его самого заподозрят, — лишь досадно: он-то уж не раз доказывал свою преданность.

Но рано повзрослевший на войне Михась, в сущности, еще ребенок, с душой, открытой всем ветрам. Поэтому Нилин, видимо, и сделал его центральным героем. Замкнутый по натуре Михась все же гораздо больше доступен влияниям, чем человек в летах. Однако ему вместе с тем труднее отделить необходимую в военные годы настороженность от мнительности.

Михась преодолевает свою озлобленную недоверчивость, вынужден преодолевать ее. Иначе нельзя выполнить задание командира. В том, что нужна смелость, бдительность, он никогда не сомневался, а сейчас убеждается, что нужно еще уметь отличить своих людей от врагов.

Но эта победа — вовсе не результат рационалистических сопоставлении. К ней привел ход вещей. В ней проявилось лучшее, заложенное в Михасе природой и воспитанием. Проявилось словно бы стыдливо. И пошло дальше, чем можно было предвидеть.

Около котла, где, как темные рыбины, ворочаются в кипятке снаряды, звучат неожиданные признания, ведутся знаменательные разговоры. В любой момент котел может взлететь на воздух, в любой момент могут нагрянуть гитлеровцы. Опасность придает особый смысл словам. А здесь звучат вроде бы неуместные слова — «жалко», «жалость». Да еще по отношению к кому? К немцам, тем самым немцам, на чью погибель плавится тол.

Размечтавшись, Михась самозабвенно припоминает, как он взрывал железнодорожное полотно, как громыхали летевшие под откос вагоны, как лес оглашался стонами солдат.

И тут объявляется Феликс со своей привычкой задавать нелепые вопросы:

«— Неужели не жалко?

Михась вздрагивает от неожиданности.

— Кого это жалко?

— Ну, этих людей.

— Каких людей?

— Ну, которые в поезде едут.

— Так это ж какие люди? Фашисты.

— Все равно, наверно, люди».

Что возьмешь с Феликса, который после гибели братьев стал всех жалеть, за всех переживать. Но Михась, не признающий сантиментов, жаждущий расквитаться с гитлеровцами за убийство матери, Михась, который минуту назад упоенно вспоминал о взрывах на железной дороге, вдруг признается:

«— А вы знаете, Василий Егорович, у меня тоже такое бывает… Уж на что я все-таки, можно сказать, политически подкованный, а и то у меня тоже другой раз просто сожмется сердце. Станет жалко.

— Кого?

— Вы не удивляйтесь, Василий Егорович… Мне тоже другой раз немцев станет жалко, когда попадаются пленные…»

В этом диалоге характерен и Василий Егорович, его дотошные вопросы, без которых, кажется, можно бы обойтись. Но ему нужно, чтобы Михась раз за разом повторил: да, он жалеет немцев, жалость сжимает его сердце, выворачивает душу.

Василий Егорович задает прямо-таки провокационный вопрос: «Может, нам бросить выплавлять тол, если тебе немцев жалко? Ведь сколько еще их этим толом можно убить?» Он спрашивает, заранее зная ответ, так же как и тогда, когда спрашивал: «Кого? Немцев?» Ему необходимо убедиться: мрачноватый Михась способен жалеть врага и способен преодолевать жалость.

Зрелый, думающий человек Василий Егорович понимает и принимает неожиданную исповедь Михася. Значит, война, овладев этим пареньком, сделав его не по возрасту хмурым и недоверчивым, не вытравила из него человечность, такое чувство, как сострадание. И скупой на похвалу Василий Егорович одобряет Михася, объясняет ему, откуда что взялось (Нилин любит подле героя, действующего интуитивно, ставить героя разъясняющего):

«— Ты хороший хлопец. И это хорошо, что мы не учили наших детей презирать другие народы».

Михась, хоть и знает чувство жалости, будет взрывать поезда с гитлеровской солдатней. Феликс, хоть и переживает за всех на свете, будет честно стоять на посту, пока отец плавит тол.

Но и Василий Егорович, все умеющий разъяснить, не освобожден от необходимости что-то преодолевать, подавлять те чувства, которые считает недостойными себя и своих обязанностей. Однако он не разрешит себе ни малейших уступок в принципах и взглядах.

На собственном горьком опыте он узнал, что такое гитлеровские зверства, и было бы неудивительно, если бы они вызвали в нем ответное чувство мести. Но он отвергает библейскую мудрость «око за око», повелевающую на озверение отвечать озверением. «Зверство — это уж их дело», — отрезает Василии Егорович, проводя черту между собой и ими.

Им движет не чувство отмщения, а нравственная враждебность фашизму. Она беспощадно межует стороны и дает силы для борьбы.

Едва ли не каждый персонаж повести встает перед необходимостью что-то в себе подавлять, а то и совершать чуждое своей натуре, человеческой природе. Преодолевая себя, он вырастает в наших глазах, ибо высока, гуманна цель преодоления.