Знакомство с Тишковым

Внутренняя общность Юльки и Малышева обнаруживается неожиданно. На комсомольское собрание в Дудари с антирелигиозной лекцией прибывает видный, работник губернского комитета РКСМ Борис Сумской. Он умело строит выступление, от мирового капитализма и римского папы, прямехонько переходит к комсомольцам, «которые никак не могут освободиться от религиозного дурмана» Тут один шаг да предательства интересов пролетариата». Пример? Пожалуйста, Молодой рабочий Егоров участвовал в крещении ребенка, родившегося у дяди. Уком уже исключил Егорова из комсомола. Остается вскрыть до конца неприглядный поступок и единодушно поддержать правильное и своевременное решение укома; «Надо, чтобы и другим было неповадно…»

Двадцатые годы — годы суровой логики. Прямой переход от римского папы к провинившемуся комсомольцу никого, в том числе и Веньку, не удивил. Необходимо лишь удостовериться, действительно ли: провинился Егоров и какова степень вины.

Однако Сумской многозначительно отводит вопросы: «Значит, здесь, на собрании, имеются элементы, желающие выгородить Егорова. Понятно. Но я должен предупредить, что это не выйдет. Не выйдет!»

И не вышло бы, вероятно, не вмешайся Венька Малышев. Он не разрешал себе верить только обвинению и заранее не доверять обвиняемому. Коль рабочий парень со слезами на глазах твердит: не был. в церкви и. лишь дома выпил настойку, почему ему верят меньше, чем церковному старосте, «разоблачившему» комсомольца? Человек должен быть выслушан и понят. Если он вправду «нашим и вашим», ему не место в комсомоле. Но если невиновен, честен, если его мнимая провинность — клевета с воспитательными целями, Венька готов за него биться.

Венька поверил в чистосердечность Егорова и встал на его защиту, хотя собрание было уже готово подтвердить исключение Егорова, а один из ретивых ораторов заклеймил Егорова как хвостиста», слюнтяя и ренегата, лицемерным слезам которого никто не верит..

«А я верю слезам», — неожиданно произнес Венька. Он поднялся: против Сумского, против собрания. И получил поддержку Юли:

«Я вполне согласна с этим товарищем, который только что выступал… Он ставит вопрос совершенно правильно, по-комсомольски…»

Венька Малышев одержал двойную победу. Он повернул собрание. И не ошибся в Юльке. Да, она верный товарищ, думающий так же, как и он. Его потрясла Юлина солидарность. Он не в состоянии слушать радостно благодарившего Егорова, не в состоянии думать о ком-либо, кроме Юли. Но Узелкову не терпелось объясниться с Малышевым, доказать порочность его выступления. От такого спора Веньке не уйти, и он вынужден жертвовать необходимой ему, как воздух, встречей с Юлькой.

Впервые он понял: Яшка не просто лгун, которого «тянет на вранье, как муху на сладость». Это — целая философия.

Венька взывал к совести и правде. Узелков считал совесть и правду понятиями религиозными и таким манером быстренько с ними расправлялся. Частный случай, вроде, скажем, истории Егорова, для него значения не имел. Узелков исходил, как он полагал, из высших соображений. «Иногда, в политических интересах, надо сурово наказать одного, чтобы на этом примере учить тысячи… Что такое один человек в масштабах государства? В огромном государстве, даже в пределах одной губернии, его и не заметишь. Как какой-нибудь гвоздик! А тем не менее на его деле мы могли бы научить многих…»

Что значит какой-то там Егоров по сравнению со злободневными задачами антирелигиозной пропаганды! Или Баукин по сравнению с задачей поднять авторитет органов власти!

Венька начинает сознавать: ложь, приукрашивание, фанфаронство, пропитывающие узелковские корреспонденции и очерки, выражают определенные взгляды, настроения. Ведь Узелков открыто провозгласил: так надо для пользы дела.

Венька же Малышев не видел оснований для лжи, не признавал «лжи во благо». «Врать — это значит всегда чего-то бояться. Это буржуям надо врать, потому что они боятся, что правда против них, потому что они обманывают народ в свою пользу. А мы можем говорить в любое время всю правду. Нам скрывать нечего».

Спор с Узелковым — один из переломных моментов повести. Венька впервые почувствовал, что узелковские воззрения и узелковская практика — не пустяк. И неспроста Яшка держится, «как заведующий всей Советской властью… как будто у него есть особый права». Венька понял: щуплый, болтливый Узелков не просто трепач — он похуже, поопаснее. Узелковская философия способна подтолкнуть на преступление и прикрыть, расцветить его звонкими фразами. Она не принимает в расчет человека, презирает объективность как якобы буржуазную выдумку, вину не соизмеряет с нормой закона, произвол готова выдать за «революционное правосознание».

Все могло оставаться с Венькой — дерзкая отвага и безграничная сердечность, обаяние мужественной доверчивости и неуступчивая твердость; ему могла принадлежать заслуга «перековки» Баукина и поимки Воронцова. Однако без столкновения с Сумским и спора с Узелковым Венька не был бы в наших глазах героичен в той мере и в том смысле, в каком он предстает сейчас.