Знакомство с Тишковым

Однако Зайцев не считает, будто ошибся. Да и Жур тоже не считает. Конечно, у молодого стажера «есть муть в голове», «…но я тебя мутным полностью не считаю», — говорит Жур, словно оправдываясь. Чтобы смягчить свою резкость, он советует- Зайцеву читать книги, думать, глядеть, как народ живет, узнавать, в чем трудность жизни.

Немножко — не правда ли? — обидно за Жура; он дает Зайцеву благие советы, каким тот не собирается внимать. Было бы отраднее, если б Жур сразу, что называется, поставил Зайцева на место.

Но писатель не всемогущ. И чем выше его сознание своей ответственности перед читателями, перед временем, о котором пишет, тем больше зависимость от объективных закономерностей, от человеческих натур и линий поведения.

Различия между Зайцевым и Егоровым еще не стали разногласиями и не давали Журу оснований для конечных заключений. Это различие индивидуальностей, темпераментов, а не взглядов. Ему милее Егоров. Но, подобно автору, он боится быть необъективным. Зайцев совсем неплохой парень, и воля его направлена не на какие-то черные дела. По отношению к Егорову он добрый товарищ, никакой не соперник. Склонный к насмешкам, он даже намеком не напомнил о нелепом обмороке Егорова.

Если о Зайцеве говорится в повести сдержанно, порой в холодновато-протокольном тоне, то о Егорове — мягко, часто с добродушной усмешкой, вместе с тем достаточно беспристрастно, чтобы не упустить из виду его промахи и странности. Вот в детском доме Егоров оказался бы кстати, и никто не поднимал бы его на смех.

Но так же, как обманчиво внешне очевидное соответствие Зайцева службе в угрозыске, обманчиво несоответствие Егорова. По убеждению Нилина, в угрозыске и в детском доме требуются сходные качества.

Жур сочувствует Егорову потому прежде всего, что и сам воспринимает работу в угрозыске как вынужденную, необходимую. «Никому не интересно мусор убирать. Но кому-то же это надо делать покуда». Никаких иллюзий, никакого упоения.

Взаимоотношения Егорова с Журом находятся на стадии первого знакомства и узнавания, когда не все сформулировано и прояснено, когда правомерна формула: «Еще ничего не известно…»

Она-то и вела П. Нилина от «Испытательного срока» к «Жестокости» — кое-что становилось известным, прояснялось…

Принимаясь за «Испытательный срок», Нилин, вероятно, не предвидел «Жестокости», не вспоминал давнюю повесть «О любви». Если следить за хронологической зависимостью событий, «Жестокость» предшествует «Испытательному сроку». В ней упоминается молодой рабочий Егоров, история его исключения из комсомола. В «Испытательном сроке» сказано, что Егоров приехал из Дударей, но нет намека на тот случай. Тогда и самому автору «еще ничего не было известно» о нем.

После Егорова автор приходит к логической необходимости создать образ нового Веньки Малышева. Предстояло понять, увидеть, что ждет Егорова, когда тот повзрослеет, поумнеет, избавится от неуместной сердобольности, однако не утратит юношеской чистоты и отзывчивости.

Словом «жестокость», вынесенным в название, обозначен смысловой центр новой повести. И каждый, начиная с начальника угрозыска и кончая рассказчиком, так или иначе должен ответить на вопросы, поставленные главной проблемой. Никому не миновать ее.

То, что раньше казалось несущественным, минутным, вдруг обрело серьезность, того, кто раньше мелькнул походя, пришлось остановить, настороженно прислушиваясь к нему, пристально вглядываясь. Неожиданности на каждому шагу.

Одна из наиболее разительных перемен — сам рассказчик. У пето появилось право и потребность сказать: «Теперь, по прошествии многих лет».

Оставаясь в зоне прежних событий, он отслоился от них. Взгляд стал проницательнее, его избирательность — осмысленнее.

Уже первые фразы, первый набросок к портрету Якова Узелкова определяют ключ предстоящего изложения. И хотя фразы в обеих повестях близки по смыслу и портрет совпадает, ключ — разный.

Когда-то повесть начиналась так: «Мы с Венькой работали в уголовном розыске. А Яшка Узелков был собственным корреспондентом. Понятно, что он немножко фасонил перед нами»; когда дальше следовало подробное описание больших, оттопыренных, так называемых «музыкальных» Яшкиных ушей, — читатель настраивался на разговор легкий, не сулящий серьезных откровений.

В начальных абзацах повести «О любви» рассказчик не имел оснований для вывода, каким поспешит поделиться, начиная «Жестокость»:

«Я давно заметил, что излишне важничают, задаются и без видимой причины ведут себя вызывающе и дерзко чаще всего люди, огорченные собственной неполноценностью». Для такого вывода в прежней повести и Яшка не давал основании, и сам рассказчик был недостаточно наблюдателен, не способен к обобщениям.

В «Жестокости» сразу же переключается стрелка. Общее направление вроде бы прежнее. Однако движение идет по другим, пока что близким рельсам. И трудно предвидеть, куда оно приведет.