Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира

Гектор предлагает Ахиллу договориться хотя бы о том, чтобы выдать родным для погребения тело того, кто будет убит в поединке. Ахилл отвергает любые договоренности. Он первым бросает копье — Гектор успевает пригнуться, тоже мечет копье — Ахилл отбивает его щитом. Афина тут же подает Ахиллу еще одно копье, Гектор же вынужден броситься против него с мечом. Результат предсказуем: смертельный удар копья Ахиллеса приходится Гектору в гортань меж ключиц. Под крики и рыдание отца и матери Гектора, наблюдавших расправу со стен, Ахилл пробивает поверженному противнику сухожилия на ногах — теперь они называются «ахиллесовы» — продевает в раны ремни, привязывает тело к своей колеснице и волоком тащит в лагерь. Собравшиеся вокруг обезображенного трупа мирмидонцы забористо шутят и тыкают копьями в тело.

В финале поэмы пылают погребальные костры. На одном из них сожжено тело бедняги Патрокла; другой загорелся чуть позже, когда убитый горем старый Приам, явившись к Ахиллу, уговорил выдать для погребения истерзанный труп его убитого сына. Похоронами Гектора завершается «Илиада».

Для античного мира «Илиада» Гомера была своего рода культурной осью, главным художественным ориентиром, если можно так выразиться, «солнцем эпической поэзии». Записанная в VI веке до н. э., она в значительной степени повлияла на этику и эстетику литературы позднейших эпох. Гомера толковали историки и философы, орфики и пифагорийцы осуждали его за безнравственность и недопустимую человечность богов, а Аристотель восхищался, утверждая, что «Гомер единственный из поэтов прекрасно знает, что ему делать». Образы из «Илиады» и «Одиссеи» вдохновляли поэтов и художников Ренессанса, а в русской литературе начала позапрошлого века мы можем встретить удивительно знакомо звучащие развернутые метафоры, как, например, эта:

^{Андромаха с сыном. Художник: Пьер Поль Прюдон. 1798 г.}

^{Андромаха, Астианакс и Гектор. Рисунок 1711 г.}

«Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, —
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след»[13]

.

Или описание губернского бала у Гоголя в «Мертвых душах», которое и вовсе выглядит как ироническая реминисценция, своего рода оммаж мастеру сложных сравнений:

«Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами».

«Илиада» более двух с половиной тысячелетий назад дала золотой стандарт эпического повествования: нелинейность сюжетной конструкции, важная роль художественных описаний и внимание к деталям, выразительность характеров персонажей, подчеркнутая живой яркостью речи, и главное — возможность различных интерпретаций основного конфликта и объективная отстраненность рассказчика, при которой автор не дает прямых личных оценок, но предоставляет это делать читателям. Этим объясняется та удивительная современность, которую мы не раз отмечали: устаревает лишь внешняя форма, но классические принципы повествования вечны.

Архаичная форма перевода Гнедича тоже может доставить немало радости тем, кто даст себе небольшой читательский труд: вы долго еще будете говорить в ритме гекзаметра, делать комплименты «лилейнораменным» и «лепокудрым» коллегам, а если вдруг доведется ругаться, то использовать вместо обсценной лексики «человек псообразный», «винопийца с сердцем еленя» или «бесстыдная псица».