Знаменитые русские о Флоренции

Cuscini!» Это значит – не угодно ли за двадцать чентезимов купить себе подушку, чтобы мягче было сидеть в партере. Нельзя без улыбки смотреть на эту торговлю, хоть и сам купишь просиженную, потертую cuscino, и с ней комфортабельней будешь слушать жиденький оркестр, жидкую музыку «Мамзель Нитуш», созерцать декорации, колеблемые током воздуха и так написанные, что подумаешь – да правда ль ты в стране Джотто, Леонардо и Рафаэля? Но все титаническое, зрительно-декоративное в театре Италии отсутствует. Как ателлана, как комедия масок, ведь он основан на актере, некогда надевавшем маску и теперь просто гримирующемся, но и, как тогда, – играющем наполовину собственный текст. Вряд ли актер здешний может думать, что должен выразить автора. Автор, комедия – это предлог, чтобы выразить себя. Древний дух импровизации его не оставил. И достаточно Бенини появиться на подмостках (именно подмостках, а не сцене) – весь театр заливается. Он веселится не напрасно. Ибо, правда, есть глубокий комизм и тонкое, пенящееся обаяние в самом последнем пустяке, сказанном им, в любом жесте, любой интонации. В сущности, он один все вывозит, и ему на три четверти обязаны мы тем добрым, светлым смехом, что сопутствовал нам часа три… Смеясь, в легкой толпе, возвращаемся мы в свой Albergo. Вся улица полна народу. Опять щелкают бичи, катят веттурины, опять шумят, свистят, кричат, напевают. Это продолжается довольно долго. Уже мы у себя в номере, уже хочется отдохнуть после дня полного, дня прожитого, а еще все громче гремит музыка в кинема через улицу, все с улицы доносятся крики, прокатывает запоздалый веттурин, и сквозь узенькие щели жалюзи втекает воздух – милый воздух Флоренции. В полночь становится тихо. Пустынно сейчас на улицах. Где-нибудь в отеле укладывается утомленный мим, вечный облик маски древней – Бенини, а с ним о бок дремлют творения Микельанджело, каменеют во тьме соборы, и дворцы, и статуи. Великое Флоренции и то великое, что представляем из себя мы, люди, одинаково безмолвны в одиночестве ночном. Долго ль впивать нам свет, благоухание мира? Это неведомо; но ведь не длительней мы, на земле, той отшумевшей комедии, что шла нынче в театре, и тем жарче, страстней надлежит нам прильнуть к каждой медоносящей минуте бытия.

Б. К. Зайцев. Флоренция. Видения (1920)//Собрание сочинений в 7 тт. Петербург – Берлин, 1923, т. 7, с. 50–51.

Вечер во Флоренции

И. Гревс. 1902

Подходит вечер, требуется новый отдых… Уже два шага до дома, то есть до соборной площади. Но если вечер хорош, и есть еще силы, и не тянет в душную комнату гостиницы – здесь же у собора стоит электрический трамвай (Piazza del Duomo – Gelsomino), который минут в 15-20 привезет вас на вершину холма, господствующего над Флоренцией, на большую эспланаду, названную именем Микельанджело, с возвышающейся в ее центре гигантской бронзовой копией с его Давида. Здесь начинается великолепный бульвар-парк – viale dei colli – краса и гордость Флоренции… Бесподобная картина, которая расстилается перед вашим счастливым взором, – не плоский, стертый в своем рельефе план ä vol d'oiseau <с птичьего полета – фр.>; это огромная перспектива изумительно нежной прелести. Город, единственный на земле, как бы группируется, толпится около огромного купола собора, похожий на «исполинский нераспустившийся цветок геральдической алой линии Флоренции». Он расстилается внизу как бы среди просторной корзины зелени, заключившей в себе его каменные громады, так художественно обделанные человеческой рукой. Равнина медленно и волнисто поднимается на другой стороне реки, заканчиваясь у горизонта живописной грядой гор, на которых в седлистом углублении приютились дома и церкви Фьезоле. Живые, смягченные переливы света и теней играют на нежно-разноцветной пелене долины; местами то вспыхивают, то потухают блестящие искры звезд на стеклах зданий под последними лучами солнца. Долго стоишь, как завороженный, опершись на каменный парапет террасы, пока не погаснет, закатившись, дневное светило. По извилистой лестнице, которой причудливо и смело прикрыт крутой северный склон холма, утопающий в цветах и растениях, через пять минут можно добраться до города, уже начинающего исчезать в сумраке у ваших ног. Навстречу льются сталкивающиеся и чередующиеся голоса многих колоколов, зовущих к Ave Maria. Ноги уже еле несут утомленное тело. Но это – чудная усталость. Восторженные слова – «bella Firenze!» – невольно просятся на уста, и сердце уже хочет сказать: «Firenze mia!» Чувствуется, что образ города, уже дорогого, станет скоро знаком и близок, как лицо друга. Понятной делается та «ненависть, полная любви», которая мучила непреклонную душу великого Данте, изгнанного неблагодарной родиной, но оказавшегося не в силах вырвать ее из могучего, бурного сердца.