Знамя

Я отломил куриную ножку, окунул ее поглубже в соус… и чуть язык не проглотил, попробовав. Конечно, я сейчас же спросил у хозяйки, как делают этот соус, и привез Андулке рецепт. Возьмите орехи, истолките ядра в ступке и затем добавьте туда, ну, только не пугайтесь, чесноку! Как кто любит: побольше или поменьше. Этот чеснок вместе с орехами приобретает совершенно новый, незнакомый, но вместе с тем превосходный вкус. А потом, сказала мне хозяйка, эту кашицу из орехов и чеснока надо развести густыми сливками, и грузинский соус сациви готов!

Но я рассказываю здесь о соусе, а между тем меня ожидало и что-то другое. Только я успел обгрызть куриную ножку, снова появился хозяин. Он держал в охапке пестрый козий мех — так называемый бурдюк — с горлышком наверху и медной затычкой. В каждой руке у него было по бычьему рогу, окованному серебром.

Я помнил наставление Гоги, что нельзя отказываться от угощения, и взял один рог. Такого вина я не только не пил, но и не видал никогда: темно-красное, почти фиолетовое, густое, как масло, и при этом ароматное, как наш тимьян. Вот оно льется, булькая, из бурдюка в рог, до самого верха, до самого серебряного края…

Себя хозяин тоже не забыл.

— За Сталина! — произносит он. — Гаумарджос![42]

Я собрался было рассказать ему, как у нас любят товарища Сталина, как мы ему благодарны за свою жизнь и свободу, но не нашел подходящих слов. И потому просто чокнулся от всего сердца и с благоговением выпил вино этого чудесного края.

Не бойтесь, я не посрамил чехов. Мы выпили с хозяином все, до дна, я и капельки не оставил, потому что мы оба знали, за какого дорогого человека пьем.

Но только я перевернул свой рог, чтобы показать, что он пуст, как хозяин снова поспешно открыл бурдюк.

— Нет, извините, — отказался я, — не привык, не могу!

Это была, братцы, ошибка! Как сердито посмотрел на меня хозяин, нахмурил брови, как будто я в чем-то провинился!

— Как, и за вашего Готвальда не выпьем?

Я даже покраснел от радости: колхозники в Грузии знают нашего товарища Готвальда и любят его! Ну мог ли я отказаться? Какой чех не пожелал бы товарищу Готвальду здоровья и счастья!..

* * *

Через полчаса мы все собрались в саду у дома Ираклия Чачвадзе.

Столы, накрытые белыми скатертями, прогибались под тяжестью ваз и блюд, наполненных удивительными плодами, виноградом, гранатами и яблоками, вареными и жареными поросятами, цыплятами, курами, индейками, черными наперченными колбасами из мяса диких кабанов, попавшихся на мушку тортизских охотников. На столе были миски с пламенеющими помидорами, длинными темно-зелеными огурцами, черными маслинами, миндалем, орехами, а на самой середине, на огромном деревянном круге, как паша на троне, развалился гогин баранчик, зажаренный и разрезанный на части.

Нас рассадили вокруг стола вперемежку с хозяевами и стали усердно наполнять наши тарелки.

Я сидел справа от председателя, от меня справа — Гога, но между мной и хозяином осталось еще одно свободное место. Я подумал, что там сядет хозяйка, но Ираклий с улыбкой объяснил:

— Это для тамады!

С минуту я ломал себе голову, что такое тамада, а потом забыл спросить. Да и как не забыть! Пошли разговоры, так что у нас у всех заболели руки: там, где не хватало слов, досказывали пальцы, чертили в воздухе или на скатерти. А энергичный взмах руки подтверждал сказанное. Но мы понимали друг друга, как родные, потому что хотели понять сердцем.

Вы знаете, как любопытны наши женщины: они во все глаза рассматривали, как одеты грузинки, расспрашивали, как какое кушанье приготовлено, перешептывались о том, что видели в домах: радиоприемники, патефоны, пестрые великолепные ковры… Когда же это бывало-, чтобы в сельской хате можно было найти ковры?! Крестьянка Гомолка из Драчова, веселая говорунья, закричала мне через весь стол:

— Ветровец, куда это ты нас привел? Ведь здесь как на свадьбе в Кане Галилейской!

А мне в эти минуты больше всего хотелось иметь крылья, чтобы немедленно хоть на минутку слетать домой, в Вишневую, рассказать обо всем, что сегодня переливается через край в моем сердце. Андулка, соседи, товарищи, — ведь и мы можем так же радостно жить, если переделаем жизнь в своей деревне! Мы должны все переделать! Переделаем! Тогда и люди станут другими: не будут один у другого тайком урезывать поле, не будут до крови избивать соседского мальчишку за одно сорванное яблочко, не будут ночью переставлять межевые камни, не будут за корову или хату продавать своих дочерей нелюбимому, не будут морить стариков голодом. Молодые будут выходить замуж и жениться не ради состояния, а по чистой, искренней любви, о какой поется в песнях!