Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Это были самые серьезные унижения. Были и более мелкие. Скромные усилия городских мусульман по открытию читальных залов и благотворительных обществ наталкивались на непреодолимые бюрократические препятствия[516]. Семиреченское областное по делам об обществах присутствие неоднократно отвергало попытки мусульман городка Копала создать благотворительное общество, причем в резолюциях, которые оно выносило, общим знаменателем была исключительно паника. Так, подчеркивалось, что «в уставе содержатся положения, совершенно недопустимые, как например, об устройстве собраний с участием не членов общества “для популяризации выборных прав”, и присвоении обществу права причислять зякеты к средствам общества», что могло «угрожать общественному спокойствию». В результате было вынесено решение «в утверждении устава общества Копальских мусульманских прогрессистов отказать»[517].

Мусульмане (по-видимому, в основном, татары) Пржевальска, другого небольшого городка в Семиречье, сумели добиться открытия собственной библиотеки, но вскоре оказались жертвами ложных слухов о том, что она на самом деле была местом политических встреч[518]. Даже проявления патриотизма с началом Первой мировой войны не избежали подозрений; так, один уездный начальник Семипалатинской губернии сообщал в докладе, что, основываясь на своих наблюдениях за 17 лет службы в полиции, в искренность возвышенного патриотического чувства местных мусульман не верит[519]. В начале XX века раздутый страх перед панисламизмом и пантюркизмом, равно как и сомнения в лояльности мусульманских подданных, не были единичными чертами царского правления в степных губерниях и Средней Азии. В той или иной форме с такими взглядами приходилось столкнуться каждому верующему.

Несмотря на политику внешней веротерпимости, которую провозглашал Столыпин после революции 1905 года, (внешней, потому что православным христианам отдавалось предпочтение перед другими конфессиональными группами), очевидно, что панисламская истерия повлияла и на его образ мысли. Хотя в целом риторика была расплывчатой, имеются и открытые высказывания на эту тему, сделанные Столыпиным, как считает Д. Ю. Арапов, под влиянием А. Н. Харузина, этнографа, перешедшего на административную службу и в 1908–1911 годах занимавшего пост директора Департамента духовных дел иностранных исповеданий[520]. К 1911 году Столыпин уже яростно выступал против вторжения панисламизма во все части империи, населенные мусульманами, и требовал «объединенной и планомерной» работы для противодействия «натиску мусульманства» (цит. по: [Арапов 2006: 320])[521]. Несомненно, часть самых резких высказываний Столыпина объясняется его прагматичным поворотом в сторону консервативного национализма после первого «министерского» 1909 года[522]. Общие националистические настроения (включавшие, среди прочего, исламофобию) уже лежали в основе третьеиюньского переворота. Но после 1909 года господство таких идей сделало сближение позиций маловероятным. Все это время снижение веротерпимости и неуклонное распространение преувеличенных страхов перед политическим исламом на нижних уровнях управления препятствовали также участию мусульман в политике на местах.

Короче говоря, быть мусульманином и подданным Российской империи в начале XX века означало на каком-то уровне служить объектом подозрений и нерешенной проблемой. Но преимущественно городские мусульмане Кавказа и Поволжья (не говоря уже о поляках и евреях, столь же вероятных в глазах империи зачинщиках антиправительственного заговора) сохраняли минимальное представительство в третьей и четвертой Думах, – различие, о котором слишком хорошо знали казахские наблюдатели. Чтобы в полной мере объяснить исключение степи и Средней Азии из этого представительного органа империи, необходимо рассмотреть второй фактор – отношение к кочевникам.