Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Для казахов возможность выражать недовольство тем, как ими управляют (при решающей роли переселения), и оставаться юридически равноправными участниками имперской политической системы длилась недолго. Столыпинский парламентский переворот 3 июня 1907 года закрыл этот вопрос, и, несмотря на энергичные и изобретательные попытки казахов найти новые способы участия в политике, он оставался закрытым вплоть до 1917 года. Кажется маловероятным, что Столыпин и Николай II, надеясь создать более сговорчивую Думу, которая облегчила бы их реформы сверху вниз, сознательно намеревались вызвать раздражение среди населения входившей в состав империи Средней Азии – или, по крайней мере, что они считали риск серьезным или значительным. Но так же трудно поверить, что решение об исключении степи и Средней Азии было принято случайно. Несмотря на то что в «Манифесте о роспуске Государственной думы, о времени созыва новой Думы и об изменении порядка выборов в Государственную думу» отдельно указывалось, что эта Дума «должна быть русскою и по духу», он предусматривал по крайней мере символическое представительство национальных меньшинств; лишь в тех «окраинах Государства, где население не достигло достаточного развития гражданственности, выборы в Государственную думу должны быть приостановлены»[498]. Этот туманный язык околичностей трудно истолковать однозначно. Завеса приоткрывается, если сравнить между собой научные и административные тексты, а также сопоставить группы, получившие символическое представительство, с теми, кто не получил никакого: исключены были Средняя Азия и степь, так как сочетание кочевого скотоводства и ислама делало регион одновременно слаборазвитым и опасным.

Если, как отметил историк П. Верт, одним из последствий кавказских войн стала в Российской империи очередная волна исламофобии, то Андижанское восстание 1898 года подняло ее на новый уровень истерии [Werth 2002: 181; Бабаджанов 2009: 160–161, 191–192]. Исследуя распространение параноидальных слухов, которое началось после восстания, А. Моррисон справедливо отметил, что оно «бросило очень длинную тень на отношение туркестанских официальных лиц к исламу», на долгие годы посеяв среди чиновников и поселенцев страх и враждебность [Morrison 20126: 286]. При значительном содействии со стороны востоковеда и политика В. П. Наливкина новый генерал-губернатор Туркестана С. М. Духовской в специальном докладе «Ислам в Туркестане» доказывал, что восстание продемонстрировало несостоятельность правительственной политики невмешательства в религиозные дела в Туркестане [Духовской 1899][499]. В переписке со своим непосредственным начальником, военным министром, он высказывался еще прямолинейнее: по его мнению, Туркестан был единственной имперской окраиной, где религиозные дела инородцев оставались без всякого надзора, и опасные последствия не замедлили подтвердиться[500]. Он рекомендовал программу изучения и активного наблюдения за туркестанским исламом и мусульманами, в особенности за суфизмом, который казался особенно подозрительным и неблагонадежным[501].

Эта паника, во время которой подтвердились все худшие опасения давних исламофобов, имела значительные последствия и за пределами Туркестана. Правда, программа Духовского не получила в Санкт-Петербурге того отклика, на который он надеялся. С одной стороны, Департамент духовных дел иностранных вероисповеданий Министерства внутренних дел отклонил как его предложения, так и продолжение политики игнорирования[502]. Могущественный министр финансов С. Ю. Витте систематически отрицал, что Андижан – это только симптом более серьезной социальной болезни и что государственная политика в области религии может основываться на чем-либо кроме терпимости[503].

С другой стороны, местные и вышестоящие должностные лица, связанные с Военным министерством, в массе своей решительно поддерживали точку зрения Духовского на андижанские события. Дознаватели считали, что в восстании виноват «мусульманский фанатизм», и предлагали активные меры, направленные против более серьезной опасности – дальнейшей исламизации степных казахов[504]. Верхушка Военного министерства настаивала, что все правительственные органы должны ясно дать понять: они не потерпят, чтобы религия, исповедуемая туземцами, преследовала политические цели[505]. Эти опасения долго не ослабевали и после Андижана[506].

Более того, в одном из самых осязаемых продуктов краткого правления Духовского в Туркестане, «Сборнике материалов по мусульманству», самые резкие антимусульманские воззрения были представлены как действенные орудия управления. Например, том, посвященный хаджу, опирался на писания известного своим фанатизмом миссионера М. А. Миропиева, выпускника Казанской духовной академии[507]. Страхи Миропиева, связанные с исламом, были и глубоки, и широки. Как отмечает историк М. А. Батунский,