Знание-сила, 2002 № 02 (896)

В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и «живьем» – пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все «хорошее», были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.

Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши «салоны» (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко «служба», где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овошная база, хде сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.

Не хочу этим никого обидеть – вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей – еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за «спасибо», а за «пожалуйста» («Можно мы поработаем?» – «Пожалуйста!»). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

Итак, каждые две недели по субботам дверь в квартиру оставалась открытой в течение всего вечера, завсегдатаи могли привести с собой своих друзей, в соседней комнате играли дети всех возрастов. Около половины одиннадцатого все садились за стол, и вот тут-то и начинался «московский треп».

Причем, когда к полуночи все вынужденно расходились, чтобы успеть добраться автобусом до метро (мы жили в не ближнем Ясеневе), оставалось впечатление, что мы вовсе не исчерпали все интересные темы – времени для разговоров всегда не хватано.

Как-то в США я прожила несколько дней в семье, в которой тоже бывали журфиксы, подобные нашим музыкальным вечерам. Несколько семей, в основном преподаватели школ, раз в месяц собирались, чтобы обсудить предварительно совместно выбранную и прочитанную книгу. При этом кто-то из компании заранее готовил доклад, чтобы задать тон обсуждению, остальные же присоединялись к дискуссии по ходу дела.

Разве у нас был когда-нибудь выбор между бедностью и богатством?

Не знаю уж почему, но все это мероприятие выглядело как-то искусственно (хотя все участники были люди симпатичные) и напоминало расплодившиеся сейчас в США «новые ритуалы». Я вовсе не хочу сказать очередную гадость про американцев. Но я все время ощущала разительный контраст по сравнению с подлинностью и глубинной необходимостью для нас наших когдатошних посиделок.

Какие бы ни были у этого явления социальные, исторические или национальные корни – все равно это было прекрасно и интересно. И до сих пор наивысшей похвалой в устах эмифантов, возвращающихся с вечеринки – будь то «в Бристоле, в Марселе, в Кейптауне или в Торонто», – становится фраза: «Посидели, как в Москве».

Недавно нам процитировали Гребенщикова: ностальгию испытывают те, у кого ничего не получилось, и они любят вспоминать те времена, когда еще не знали, что у них ничего не получится. Что-то в этих словах есть, хотя «не получилось» отнюдь не у всех, а у многих участников наших музыкальных сборищ не просто «получилось», но еще и в высшей степени. Конечно, тоска по утраченному духовному раю включает еще и ностальгию по молодости – известно ведь, что даже прошедшие войну и лагеря ностальгически вспоминают эти времена. Но это не все.

По-моему, дело в том, какую интенсивность имела эта тяга к культуре и какое место она занимала в нашей вынужденно урезанной, неполноценной жизни. Как и в случае досуга, в большой мере ограниченного чтением, у нас вообще было очень мало возможностей для самовыражения.

Недавно я разговаривала с 40-летней болгаркой, «сестрой» по бывшему соцлагерю. В какой-то момент, здраво оценив свою жизнь на родине, она решила сделать все от нее зависящее, чтобы уехать за границу, например, во Францию (по каким-то сложным историческим причинам жителям Болгарии формально легче переехать именно во Францию). Единственным способом это сделать было стать научным работником. И она им стала. Итак, она уехала во Францию, где сумела получить место доцента в университете. И только теперь поняла, что по-настоящему ее интересует не наука, а бизнес. Но как это можно было постичь в стране, где никакого бизнеса не было по определению, а любая инициатива подавлялась?