Знание-сила, 2005 № 03 (933)

А кроме всего прочего, в советские времена существовала и еще одна иерархия: иерархия экономических привилегий. Коренным жителям давались льготы, например, права на определенные рыболовные и охотничьи квоты. Во времена постсоветские принадлежность к "коренным" еще и увеличивала "социальный капитал" Групп в основном на международной арене. Что оставалось тем, кого власти, во все времена и долго не рассуждая, записывали в "вечно вторые"? Марковцы, например, получили возможность привилегий в пределах обеих иерархий, доказывая, что они либо "полноценные" русские, либо "полноценные" же "коренные". (Из чего опять же как бы неявным, но совершенно очевидным образом следовало, что ни о какой "полноценности" в их собственном, настоящем виде вообще-то не может быть речи...) Что касается русскоустьинцев и походчан, признаваемых всегда за чуть-чуть более русских, у них и вовсе не оказалось возможности добиваться привилегий в качестве "коренного" населения. Были попытки включить их в список "коренных малочисленных народов Севера", но они остались безуспешными.

"То, что мы наблюдаем сегодня, — пишут авторы, — это... результат непрекращающегося воздействия государства, которое обладает властью давать определения". И дает оно их, заметим, в соответствии с тем, что удобно ему самому, а никак не с тем, что составляет жизнь людей на самом деле. Но ведь, с другой стороны, и люди — не глина, из которой какое бы то ни было государство способно вылепить все, что угодно. Какие бы ярлыки ни изобретало государство, они становится социальной реальностью лишь в той мере, в какой их принимает и делает частью своей жизни сама группа и ее окружение.

Так вот: в этой самой реальности отдельные группы старожилов — и русскоустьинцы, и марковцы, и походчане — постоянно в любых условиях упорно воспроизводятся как именно отдельные группы, существуя в поле постоянного давления, притяжения и отталкивания со стороны обеих "родительских" групп — русской и коренной. "Происходит, — пишут авторы, — сохранение традиции" (заметим, не мифической, унаследованной-де в исключительной чистоте от первых переселенцев, а собственной традиции) "путем постоянного ее воссоздания". В этой традиции органично находят себе место элементы как русского, так и, допустим, чукотского, эвенского, ламутского и т.л. происхождения. Они просто становятся своими.

При этом в разные периоды происходят "колебания" в ту или иную сторону, но некий культурный механизм — чем бы он ни был -- срабатывает чутко и неизменно, никогда не допуская поглощения старожильческих групп их окружением и превращения их собственной культуры либо в вариант местной, либо в вариант русской.

Но "отталкивание" — лишь поддела. Вторая важнейшая задача, которую выполняет тот же самый, "оберегающий" культурный механизм, — сохранение связи с обоими "родительскими" мирами. Постоянный взаимообмен элементами, навыками, опытом, содержаниями, смыслами... Это тоже — условие полноценной жизни. Повторим: не "промежуточной" — полноценной.

Как это выглядит в действии? Примерно вот как: едва лишь возрастает давление со стороны "коренной составляющей", старожилы сразу же начинают превращать свои "русские" практики из сугубо бытовых действий в культурные символы, "маркеры", как это называют социологи, своей особости: ценность всего, что осознается как русское, в такие времена отчетливо возрастает. А как только растет давление со стороны русских, старожилы тут же начинают сопротивляться ему, используя все, что возможно, для подчеркивания своей отдельности. Уже само это постоянство — свидетельство того, что мы имеем дело не со случайным эклектическим смешением осколков разных миров, а с самостоятельным, своевольным, своенравным миром. То же, что мы не нашли для него отдельного имени, — вопрос особенностей не столько этого мира, сколько нашего языка с его культурной историей.

Ценность книги Вахтина, Головко и Швайтцера — в усилии увидеть "людей междумирья" такими, каковы они в собственной цельности их жизни. И не подумайте, что это усилие имеет узкоакадемическое значение, способное волновать лишь этнографов да антропологов. Нет, это всех нас касается, каждого. Потому что мы все — люди междумирья.

Нас всех — что бы мы ни взяли за точку отсчета — окружают и пронизывают "чужие" миры, ни к одному из которых мы не принадлежим целиком, а ко многим принадлежать и вовсе никогда не будем. Жизнь каждого из нас, особенно обитателей больших городов, буквально пронизывают потоки разнородных смыслов и форм, с этой жизнью не слишком-то связанных. У каждого есть определенное — и достаточно надежное, независимо от того, насколько оно осознано, — представление или чувство того, что имеет к нам отношение, а что нет. Повинуясь этому чувству, из всего претендующего на нас влиять обилия мы заимствуем для строительства собственного мира определенные элементы, которые кажутся нам подходящими, и сращиваем их в суверенный мир, у которого есть свой центр, своя периферия, свои более-менее ощутимые — защищающие — границы.