Знание-сила, 2007 № 02 (956)

Сколько раз приходилось возноситься над пятиэтажными зданиями, спрятанными за высокими березами, над тополями, весной засыпающими город белым пухом, над поворотным кругом трамвая, автобусным парком, станцией и автовокзалом, попадая в огромный облачный темно-красный или желто-коричневый закат. Из-под моста выбегал поезд, дома ждало привычное ворчание, ужин, вечерняя книжка и разноцветные сны. Троллейбус подпрыгивал на ухабах, дребезжал стеклами, одна-две парочки целовались, бабки обсуждали цены на продукты, дети жевали мороженое, наконец, все это скатывалось с моста и оказывалось «дома».

Смешно любить серые пятиэтажные бараки, большие квадратные дворы, заросшие березами и сломанными скамейками на бетонных ногах, перемигивающихся старушек у подъездов и мрачных мужиков в трико с вытянутыми коленками, задумчиво бредущих к мусорным бакам. Но все это — «дом», то есть не зависит от чужой оценки. Иногда оно кажется жалким и нищим, мое скудное детство, иногда — бесценным капиталом странных полуотчетливых впечатлений, но оно абсолютно точно так же, как и детство в доме на Большой Морской среди книг, картин, материального благополучия, всеобщего внимания и безусловной родительской любви.

Через детство, отрочество, юность пунктиром проходит перестукивание колес, сообщающее стабильной реальности некоторое потустороннее беспокойство. В детстве невозможно соединить две точки в одну, и ребенок не верит в существование места, в котором его нет. Поэтому железная дорога кажется чем-то чудесным, сказочным, вне привычных будней. Но если вдуматься, то и мы, взрослые, не очень верим в мир без нас. Впрочем, речь сейчас не об этом.

Много лет подряд каждую ночь я ждала момента, когда стрелки замирали, и из-за тонкой панельной стенки доносился бой настоящих часов, доставшихся соседу от деревенской бабки. Одиннадцать, двенадцать — и тогда вдалеке возникало грохотание скоростного поезда, какой-то особенно отдельный, к нам никакого отношения не имеющий (даже не останавливался) душераздирающий звук. Нет, душа не стремилась вслед за поездом, неведомые города и морские побережья не проносились перед мысленным взором, я просто любила сочетание боя часов и стука колес и какое-то странное дрожание судьбы, как будто всегда, с самого раннего детства зна-ла — уеду.

Отчего одни всю жизнь смотрят на те же предметы, а другие садятся на поезд? Из-за томительного беспокойства, когда вдруг начинает казаться, что жизнь проходит мимо, что жизнь проходит зря, что вообще не живешь, а спишь с открытыми глазами. Пора уезжать наступает, когда вырастаешь из города, как из старых башмаков, он начинает сжимать душу и сердце. Это не значит, что меньше любишь, просто жить в нем становится невозможно. Ты бродишь из угла в угол, нигде не находя себе места, ощущая лишь неуютный холод. Льет дождь, падает снег, все время хочется завернуться в теплый плед, забиться в кресло, закрыть глаза и ничего не видеть и не чувствовать.

Отчего именно стук колес со временем становится самым главным? Почему не плеск речной воды, не шепот майских листьев, не падающие из крана капли или свист закипающего чайника? Потому что эти звуки внутри моего мира, поезда же — вне его, они истасканный символ перемен. И, кроме того, символ преодоления человеком косности материи и безнадежности пространства. Нечто вне нас и в то же время подчиненное нам. Река тоже течет в море. Но она была до и будет после, а железная дорога умирает без заботливой руки, рельсы зарастают кустарником, в насыпи селятся змеи, то есть она — близкий, человеческий способ осуществления страсти к переменам.

У того, кого заставили уехать, в воспоминаниях, в стремлении назад нет привкуса греха. Его изгнали из рая, а мы уходим сами, потому что сад оказывается слишком тесным. Наверно, не стоит называть раем мир детства, и у того, кто когда-то жил на Английской набережной, вряд ли все было безоблачно. Но зачем это «на самом деле»? Просто ты знаешь, что вернуться не можешь и не хочешь. А В.В. сделал свое детство настолько впечатляющим, что слова невольно или вольно складываются во фразы со сходным ритмом.

Мой город — город облетающих кленов, потрескавшегося асфальта и сизых голубей, стаями расхаживающих взад и вперед по тротуару, стареньких троллейбусов, забитых по утрам сонными телами рабочих и служащих, домов с облупившейся штукатуркой и дряхлыми балконами, иногда падающими на неосторожных любителей ночных прогулок. Это старый город, много веков подряд смотревший в воды знаменитой реки, когдато прозрачной, а теперь мутно-желтой. Мне часто снилось, что я лечу над ней и вижу водоросли на дне, стаи рыб, склоненные ивы по берегам, омуты и песчаные пляжи, и ни одной живой души, если не считать мое смутное, неуверенное, как всегда бывает во сне, сознание.