Знание-сила, 2007 № 04 (958)

В работе Левады были две сквозные особенности. Во-первых, он всегда тяготел к работе сообща. В этом не было ни принудительного советского «коллективизма» (а на самом деле — поруки и заложничества, которые как социальные феномены Леваду-исследователя как раз чрезвычайно интересовали), ни, опять-таки, столь привычного в советском укладе и человеческом складе стремления увильнуть от ответственности, раствориться в толпе и слиться с местностью, «прикинуться несъедобным». Ничего более чуждого Леваде невозможно себе даже представить. Речь совсем об ином. У него была страсть к творчеству социальных форм, способных соединять самых разных людей с различными интересами и горизонтами. Соединять так, чтобы эти формы оставались собой и продолжали действовать даже при самых крутых переменах. Внутренне Левада — это можно было почувствовать лишь в «паузах» его жизни, скажем в часы недомоганий — был очень одинок, но, рискну предположить, это природное одиночество как раз и преодолевалось, деятельно перебарывалось его сознательной волей к коллективности.

Слева направо: Юрий Гастев, Юрий Левада, Леонид Седов; 1983, ст. Шугарово Павелецкой ж/д. Накануне отъезда Гастева за рубеж

Во-вторых — оба эти момента неразрывно связаны — Левада был одержим преодолением наличных обстоятельств, преодолением необратимости времени. Не зря его так привлекала социологическая проблема множества и разноплановости времен. И не случайно он скептически относился к ставшей модной во второй половине шестидесятых и в Европе, и у нас категории «свободное время» — конечно, не к самому понятию, а к неким утопическим надеждам на досуг как основу некой «новой цивилизации» или хотя бы отдушины, выхода из тоталитарного режима. У свободы нет какого-то особого времени и места вне общества, считал он: человек свободен во всех формах своей деятельности — и внутри существующих систем, и в борьбе с ними, и за их пределами.

У всех, кому выпало работать вместе с ним (и, если я правильно понимаю, у него самого), постоянно сохранялось и чувство связи друг с другом, и ощущение динамики, новизны, личного вклада, поиска и, бывало, находки. Творческое отношение к жизни, позиция смыслополагателя, траектория первопроходца придавали его профессиональной работе, гражданским поступкам, моральным оценкам особое свойство: неоспоримое и редкостное достоинство подлинности, собственного и потому всегда первого шага.

В июле 1988-го Левада бросил клич своим прежним сотрудникам и единомышленникам: открылась возможность коллективом (он настаивал на этом!) поступить в недавно открытый, непривычный для советского общества исследовательский институт — Всесоюзный центр изучения общественного мнения, за несколько месяцев до этого созданный Т.И. Заславской и Б.А. Грушиным. Через несколько лет, в 1992-м, Левада возглавил Центр, к тому времени ставший уже Всероссийским. Стремление и умение Юрия Александровича объединять десятки людей для серьезных, масштабных и долговременных замыслов выразились на этот раз в, несомненно, удавшемся, хотя и в единственном числе, социальном эксперименте — построении в постсоветской России институций нового образца, причем практически «из ничего», как бы «с нуля». Так за несколько лет, уже к середине 1990-х, из самых разных специалистов-демографов, экономистов, самообучившихся и самодоучившихся социологов, математиков, историков, искусствоведов, журналистов, психологов, из людей разного возраста и опыта, разных школ и подходов возник единый и в наших условиях совершенно необычный по типу регулярный исследовательский организм. Он не зависим от власти и не связан с нею, он не карьерный по духу взаимоотношений, по профессиональным и жизненным ориентирам ведущих специалистов (они — не технические эксперты при VIPax, принимающих решения). Но Центр не калькирует никаких западных готовых форм, равно как и не приспосабливает к здешним и теперешним задачам структуры прежние, советские.

Левада-Центр — институт первопроходческий, исследовательский, свободный. Самостоятельность — в любом смысле, от познавательного до правового — его изначальная и неотъемлемая черта, которую нельзя присвоить. Как и коллективность, которую нельзя навязать. В 2003 году, когда Центру угрожала принудительная смена руководства, из прежнего ВЦИОМа за своим лидером ушли все до единого человека, причем каждый принимал решение самостоятельно — не было даже никакого общего собрания. Так проявилась реальность этой силы, непривычной для советского порядка и непостижимой для номенклатурного рассудка. Социальный институт такого типа — не вывеска и даже, пользуясь модным словом, не бренд, а система отношений: отношений к себе, к делу, к задачам, к коллегам.