Знание-сила, 2007 № 05 (959)

В каждой семье они расспрашивали о том, сколько их родственников умерло до вторжения и после него. За 14 месяцев перед вторжением число умерших составило в среднем 5,5 на 1000 в год, после вторжения эта цифра увеличилась на 7,8 смертей (в год) на 1000. В пересчете на 27 миллионов жителей Ирака это означает 650 тысяч добавочных смертей, из которых около 8% имело причиной ухудшение общественного здравоохранения в разрушенной стране, а все остальные были вызваны взрывами, бомбардировками, стрельбой и другими насильственными причинами. Оценивая надежность полученных данных, балтиморские исследователи пришли к выводу, что с вероятностью 95% истинное число погибших лежит между 426 и 793 тысячами человек.

Чуть ли не все в этой методике и основанных на ней выводах вызывает сейчас сомнения серьезных критиков. Указывают, например, на сомнительный выбор кварталов и домов для обследования. Как правило, опросчики избегали заходить в отдаленные кварталы и узкие улочки, опасаясь стать жертвами нападений. Поэтому они держались в основном больших улиц и площадей, но как раз здесь число жертв было непропорционально велико, так что преимущественный опрос в таких местах мог очень сильно завысить результаты. Однако главное сомнение вызывает даже не сама методика, а ее реальное осуществление. Отчет утверждает, что за день опросчики собирали полные данные в 40 домах. Но для такого детального опроса в таком количестве домов попросту недоставало одного дня. Некоторые критики высказывают предположение, что кто-то «заранее подготовлял» намеченные для опроса семьи к процедуре опроса, «чтобы максимально ускорить ее». Это предположение звучит как вежливо завуалированный намек, что не все так уж чисто и объективно в полученных данных. Другие, менее вежливые критики прямо говорят, что опросить за очень короткое время такое количество семей было невозможно и опросчики, возможно, заполняли анкеты так, как, по их ощущениям, хотели бы американские заказчики. Что возвращает к высказанным выше предположениям о политической заангажированности этих заказчиков.

В целом приходится заключить, что отчет «Ланцета» нельзя принять за окончательный. Его выводы, скорее всего, завышены в той же мере, в какой занижены приведенные ранее официальные цифры. Истина требует более глубокой, надежной и политически нейтральной проверки, что вряд ли возможно в нынешней обстановке. Но такая проверка должна быть произведена рано или поздно, потому что в противном случае в истории возникнет еще одна национальная катастрофа, которую смогут оспаривать будущие ревизионисты.

ИСТОРИИ ОБЩЕСТВА

Игорь Андреев

Великий раскол: драма в истории

«Доколе терпеть?»

«До конца, мать».

Пролог: пока занавес еще не поднят

В общественном сознании сравнение истории с театром дело обычное: «сцена истории», «главные действующие лица истории», «сценарий истории». Лексикон историков и политиков, который «обогатился» еще и невеселыми фразами — «театр военных действий», «железный занавес»,— буквально пронизан этими терминами.

Что ж, взгляд на историю как на нескончаемую пьесу не исчерпал себя. Но в любом случае, к какому бы жанру ни принадлежала та или иная «постановка», в истории она никогда уже не играется вторично, и нам не суждено знать, что получилось бы, если бы дела пошли не так, а иначе. История не переигрывается. История — пьеса, где всегда «вчера». Однако отсутствие сослагательности вовсе не означает отсутствие иных возможностей развития и интереса к ним. Здесь, как в драматургии, при обращении к великой пьесе интересует не только она сама, но и ее авторские замыслы и варианты. Случается даже так, что о вариантах вздыхают не без сожаления — в истории такие вздохи слышатся очень часто: возможности, не ставшие реальностью, нередко выглядят предпочтительнее.

Потому, обратившись к расследованию истории раскола, безусловно, одного из самых драматичных и важных событий русского Средневековья, зададимся вопросами не только почему и как это случилось, но и могло ли случиться иначе? И кто «виноват», что вышло именно так?

Раскол, в силу крайностей проявления, чрезвычайно драматичен. По точному замечанию одного историка церкви, он весь «в раздвоении и надрыве». Этот надрыв рождал у участников драмы дурные предчувствия: обрывалась прежняя нить жизни; наступало не свое, а чужеродное, погибельное время. Неистовый протопоп Аввакум с горечью восклицал о желании Руси обрести «немецкие порядки и обычаи», не ведая, насколько он был прав в своем пророчестве петровского переиначивания страны.