Знание-сила, 2007 № 08 (962)

Незаурядный Эйлер остался в истории математики и всей науки как ее первый конституционный монарх после абсолютного императора Ньютона. В этой роли прямым наследником Эйлера стал Гаусс, за ним пришел Риман, потом — Клейн, Пуанкаре и Гильберт. Помазанником Гильберта стал русский гений Андрей Колмогоров: он передал Эйлерову благодать всем вдохновенным математикам Москвы и Петербурга.

Недавно мы отметили 100-летие апостола Андрея; сейчас настал 300летний юбилей апостола Леонарда. Чей черед будет следующим?

Комментарий к житию Леонарда Эйлера

Как известно, пророков в своем отечестве не бывает. Но ученые люди — не пророки, а провидцы: они отвечают на вопрос «что будет, если?..», а не на вопрос «что делать, чтобы?..», и потому меньше зависят от мнений некомпетентного большинства. Казалось бы, ничто не мешает научному гению развиться в любую эпоху в любой стране, если он имеет доступ к высшим достижениям науки своей эпохи. Но такой свободы мы не наблюдаем в истории науки. Похоже, что ее стихийная эволюция тоже подчиняется неким вековым ритмам развития ментальности народов в отведенных им природой эконишах. Как в этом плане уразуметь феномен Эйлера — его порождение в захолустной Швейцарии, его первый расцвет в дикой России, второй расцвет в провинциальной Пруссии и новое возвращение в Россию, вместе с его упорным нежеланием поселиться в блестящем научном Париже или Лондоне?

Для начала взглянем на развитие научной мысли в христианской Франции. Первый проблеск исторического творчества в этой варварской среде заметен в конце VI века. Тогда епископ Григорий Турский написал «Историю франков», обозрев с двухвекового расстояния подвиги последних римлян и первых варваров с римской (или полуримской) ментальностью. Какой срок отделяет зарождение гуманитарной науки от зарождения естествознания и математики? Во Франции этот срок равен четырем векам — между Григорием Турским и Гербертом из Орильяка, который на восемь лет переселился в исламскую Испанию, чтобы там усвоить из первоисточника сохранившуюся мудрость античного мира. Опыт Герберта оказался довольно удачен: он перевел на латынь многие труды Аристотеля и Евклида, основал в Реймсе гуманитарное училище и закончил свою жизнь на посту римского папы (1003).

Сдвинемся еще на четыре столетия вперед: как выглядела французская наука в конце XIV века на фоне бедствий и удач в Столетней войне? Сразу бросается в глаза поразительный расцвет Сорбонны. Ее ректор Жан Буридан вразумляет по богословским вопросам «римского папу» (который давно ютится не в заброшенном Риме, а в обжитом Авиньоне). Тот же Буридан спорит с Аристотелем, предлагая принцип инерции как основную аксиому механики. Он же вводит в математику аксиому выбора: геометры пользовались ею в построениях со времен Пифагора, но не замечали ее, как рыбы не замечают воду. Ученик Буридана Орэм превзошел Архимеда, впервые доказав (рассуждением из четырех строчек) расходимость гармонического ряда...

Все это происходит во Франции в ту пору, когда на Руси действует Сергий Радонежский — инициатор монашеского просвещения исихастов и крестового похода против Орды. Одновременно нижегородский монах Лаврентий составляет Лаврентьевскую летопись — обзор русской истории за пять веков, начиная с варварского симбиоза славян и варягов. Это глубже, чем первый труд Григория Турского: скорее, похоже на «Деяния Господа через франков», записанные Гвибертом из Ножана после первых крестовых походов. Но о зарождении естествознания на Руси в XIV веке нет и речи: русская нация только формирует свое сознание.

Шагнем вперед еще на 400 лет и обрисуем эпоху Эйлера и Екатерины II научными красками. Во Франции триумфально шествует Просвещение: десятки крупных ученых и журналистов от Даламбера до Вольтера убеждают тысячи читателей «Энциклопедии», что те могут понять все, что они захотят, могут изменить все, что их не устраивает в окружающем мире, — от движения планет до государственных учреждений. Да, могут, если захотят; но какой ценой французам придется оплатить сей успех? Об этом энциклопедисты совсем не думают: они — теоретики, цена эксперимента выяснится в ходе его. Такова ментальность новой породы европейцев, для которых удачливая наука стала новой разновидностью божества. Отнюдь не человекоподобного и потому безразличного к проблемам гуманизма или каннибализма.

Первым верховным жрецом этого божества в России стал Петр Первый. Он с юности всем сердцем принял идеалы религиозной европейской Реформации: традиционная церковь должна ограничить свое место во мнении народном, рядом с нею хватит места новым богам — хотя бы державе и науке!