Знание-сила, 2007 № 12 (966)

Неизбежен вопрос: как в таком случае соотносятся искусство и эстетическое? — по крайней мере, то эстетическое, которое привычно ассоциировать с «красотой». («И что, ЭТО — красиво?!» — вправе воскликнуть, содрогаясь, человек, воспитанный на классическом представлении об искусстве, при виде какого-нибудь светящегося кролика или, не к ночи будь помянут, пластината фон Хагенса). Эстетичны ли пограничные формы искусства? Может быть, они уже не имеют отношения к эстетике и о них надо говорить в других терминах?

Похоже, современное искусство работает с первичными смыслами ais- thesis^, предшествующими «красоте»: с восприятием, с чувственностью. С целостностью человека, не разделенного на «разум», «чувства», «предрассудки», «анализ», «синтез»...

«Красота» — культурно определяемый феномен. В этом смысле она — строго очерченная область бытия, за ее пределами остается весьма многое, в разных культурах — довольно разное. Восприятие же и чувственность — хотя, конечно, культура во многом определяет их характер — сами по себе до-культурны. Современное искусство норовит проникнуть в узкую, едва заметную щель между воплощенной в них человеческой природой и формирующей их культурой — опередить формирующее (нормирующее; закрепляющее) воздействие культуры. Сохранить восприятие и чувственность подвижными, готовыми к неожиданностям. В культурах европейского типа — ориентированных на непрерывную инновацию, на постоянное преодоление уже достигнутых состояний — это крайне важно: так создается человек, пригодный для жизни в такой культуре.

Видимо, специфика искусства (какую бы форму оно ни принимало) — воздействие на всю совокупность чувств человека, включая мышление. Его задача — создание по-особенному организованной, специфически напряженной — провоцирующей среды для проживания и выявления человеческих качеств. Не с практическими целями (что неизбежно сужает задачу), но ради «них самих»: ради выращивания человека. Это — зона роста человека как вида: потому она так и парадоксальна, что имеет дело с его неосвоенными — едва вызванными к жизни — внутренними возможностями.

Может быть, искусство — полигон для их испытания (чтобы потом они могли осуществиться в конкретных, «целенаправленных» областях); даже лаборатория для их выработки: лишь будучи поставлен в своеобразные, ни с чем привычным не сопоставимые условия, создаваемые современным искусством, человек может их в себе обнаружить.

Предельный — по сути, единственный — объект искусства, цель его воздействия и его же инструмент — сам человек. Искусство — форма испытания пластичности человека, иной раз экстремальная. Испытывает оно ее еще прежде, чем включится рефлексия со своими защитными и ограничивающими функциями. Этим оно, среди прочего, отличается от философии — тоже на свой лад исследующей возможности человека, но рациональными средствами и в рациональных целях. Искусство же работает с тем, что предшествует рациональности: с областью условий и рациональности, и многого другого.

Но умирает ли искусство «традиционное», с красотой как идеалом? Вряд ли: у него свой, устоявшийся круг задач. Может быть, оно занимает свое место в бесконечном ряду возможных форм искусства — как тех, что уже со-

(незаконченный текст - ошибка источника)

В ФОКУСЕ ОТКРЫТИЙ

Михаил Вартбург

Кстати о пернатых

Журнал «Nature» сообщил недавно о том, что британские орнитологи придумали эксперимент, показавший, что калифорнийские сойки (птицы из семейства врановых) способны предвидеть будущее и соответственно планировать свое поведение. До сих пор такую способность, кроме человека, проявляли только высшие обезьяны, и понятно, что биологи с большим интересом встретили это сообщение.

У специалистов, уже подготовленных, вообще говоря, к таким возможностям (некие аналогичные способности демонстрируют многие другие врановые птицы), наибольший интерес вызвало остроумие эксперимента. «Кто бы мог подумать, что можно спросить у птицы, что она думает о будущем? — восхищенно сказал один из них. — Придумать, как задать такой вопрос, исключительно трудно».

Эксперимент протекал так. Подопытных соек поселили в клетке, имевшей три отсека — «салон» и по обеим сторонам от него две «столовые». Ночевали они в «салоне», где им вечером давали размолотые ядра лесных орешков, непригодные для хранения, а утром их разделяли на две группы, одну из которых кормили в левой «столовой», а вторую — в правой. Первых кормили, а вторых оставляли голодными до вечера. Через несколько дней их собрали в «салоне» и дали на ужин цельные ядра орешков, которые можно было хранить впрок, а кроме того открыли настежь обе «столовые», в которых были поставлены ящики с песком. Птицы тотчас стали тащить ядрышки в «столовые» и прятать их в песок, но главное — что в правой «столовой», где им наутро предстояло остаться голодными, они спрятали в целых три раза больше еды про запас, чем в «левой»! Иными словами, они предвидели, что наутро останутся в этой «столовой» голодными, и запаслись едой.