Знание-сила, 2009 № 04 (982)

Но, допустим, нам удалось обнаружить однозначную и постоянную традицию, сохранившуюся до сих пор. Почему именно она сохранилась, тогда как другие — нет? Это некая инерция (тогда ее нужно постулировать в о качестве какого-то подразумеваемого, хотя и не доказанного, социального закона) или же вполне рациональное приспособление к постоянно воспроизводящейся социально-исторической ситуации? Например, часто и справедливо утверждают, что патернализм, привычка всегда и во всем на деяться на помощь государства и требовать ее, — российская традиция. Но вместе с тем — это вполне разумная, осознанная стратегия поведения в постоянной для России ситуации, когда государственная власть берет на себя все и вся и выступает как тотальность, вытесняющая и поглощающая все остальные институты. И сохранится ли эта традиция в иной ситуации? Очевидно, что в истории российского общества было множество явлений, которых когда-то не было, но они тем не менее возникли. Следует ли, как это часто делается, те или иные институты (или их отсутствие) выводить из установок традиционной «ментальности» или, наоборот, эти установки правильнее выводить из определенных институтов и объяснять их как формы адаптации к последним, так же как и к определенным социальным ситуациям различного масштаба? «Преимущество понятия «груз традиций» состоит в том, что с его помощью можно дать достаточно простое, легко запоминающееся объяснение, которое легко превращается в лозунг. Однако оно в лучшем случае является тавтологией, а в худшем — произвольным истолкованием», — пишет известный французский социолог Реймон Будон[1].

Сторонников реставрации прежнего строя значительно меньше, чем ностальгирующих по старым добрым временам, но определенные элементы советского уклада, несомненно, присутствуют в современной жизни. Многие задачи, тенденции и лозунги времен перестройки сменились противоположными, доперестроечными: разгосударствление — новым огосударствлением, дебюрократизация — усилением бюрократизации, децентрализация — усилением централизации, отказ от чиновничьих привилегий — новыми привилегиями. Явная и неявная реставрация — и в подавлении, ограничении легальной оппозиции, демократических и гражданских свобод, свободы прессы, демонстраций, митингов. Власть на критику отвечает вполне традиционным советским способом, обвиняя зарубежных аналитиков известной формулой советского агитпропа: «А у вас негров линчуют», а отечественных оппозиционеров и правозащитников — в «очернительстве», низменных мотивах и, конечно, в том, что они находятся на службе и содержании западных «спонсоров». Явно усилились традиции гигантомании и бюрократического прожектерства; в частности, стала реанимироваться идея поворота северных рек в Среднюю Азию, возник проект строительства трассы Якутск — Аляска протяженностью 6000 километров с подводно-подземным тоннелем длиной 102 километра. Можно говорить и о других признаках советского или досоветского традиционализма.

Особое место в этом ряду занимает объективная, субъективная и не всегда осознаваемая «зависимость от тропы» (path dependency): институциональной, ценностно-нормативной и прочей, которую фиксируют исследователи. Хотя бы из-за относительной длительности и силы влияния советского строя, эта «тропа» в России значительно глубже и длиннее, чем в других посткоммунистических странах.

Тем не менее, судя по некоторым исследованиям, степень и масштабы современного российского традиционализма не столь значительны, как это иногда представляется. Та же ностальгия, как известно, относится главным образом лишь к одному из периодов советского прошлого: к относительно благополучным 60-м — 70-м годам, но не к эпохам сталинизма или тем более Гражданской войны. Кроме того, ностальгия раньше или позже кончается. Кстати, она, как и тяга к традиционализму, характерна отнюдь не только для постсоветской России, но для всех посткоммунистических стран, включая те, что вступили в Евросоюз. Это убедительно демонстрируют результаты ряда сравнительных исследований. Так, по данным исследования «Барометр Новой Европы» (2004), в среднем 54 процента граждан восьми новых посткоммунистических членов Европейского Союза положительно оценивали прежний режим, а в некоторых странах эта цифра достигала 70 процентов. Видный польский социолог Петр Штомпка[2] отмечает «ностальгию по прошлому» как один из пяти симптомов культурной травмы в польском обществе после 1989 года, наряду с «синдромом недоверия», «мрачным взглядом на будущее», «политической апатией» и «посткоммунистической травмой коллективной памяти».