Зоя

Но постой, постой, ведь я не знаю
всех его отличий и примет.
Малого, большого ль был он роста?
Черномазый,
                  рыжий ли?
                                 Бог весть!
Я не знаю. Как же быть?
                                    А просто.
Бей любого!
                 Это он и есть.
Встань над ним карающей грозою.
Твёрдо помни:
                     это он и был,
это он истерзанную Зою
по снегам Петрищева водил.
И покуда собственной рукою
ты его не свалишь наповал,
я хочу, чтоб счастья и покоя
воспалённым сердцем ты не знал.
Чтобы видел,
                   будто бы воочью,
русское село —
                        светло как днём.
Залит мир декабрьской лунной ночью,
пахнет ветер дымом и огнём.
И уже почти что над снегами,
лёгким телом устремясь вперёд,
девочка
             последними шагами
босиком в бессмертие идёт.

* * *

Коптящая лампа, остывшая печка.
Ты спишь или дремлешь, дружок?
…Какая-то ясная-ясная речка,
зелёный крутой бережок.

Приплыли к Марусеньке серые гуси,
большими крылами шумят…
Вода достаёт по колено Марусе,
но белые ноги горят…
Вы, гуси, летите, воды не мутите,
пускай вас домой отнесёт…
От песенки детской до пытки немецкой
зелёная речка течёт.

Ты в ясные воды её загляделась,
но вдруг повалилась ничком.
Зелёная речка твоя загорелась,
и всё загорелось кругом.

Идите скорее ко мне на подмогу!
Они поджигают меня.
Трубите тревогу, трубите тревогу!
Спасите меня от огня!

Допрос ли проходит?
                               Собаки ли лают?
Всё сбилось и спуталось вдруг.
И кажется ей, будто сёла пылают,
деревни пылают вокруг.
Но в пламени этом шаги раздаются.
Гремят над землёю шаги.
И падают наземь,
и в страхе сдаются,
и гибнут на месте враги.
Гремят барабаны, гремят барабаны,
труба о победе поёт.
Идут партизаны, идут партизаны,
железное войско идёт.

Сейчас это кончится.
                               Боль прекратится.
Недолго осталось терпеть.
Ты скоро увидишь любимые лица,
тебе не позволят сгореть.
И вся твоя улица,
                         вся твоя школа
к тебе на подмогу спешит…

Но это горят не окрестные сёла —
избитое тело горит.
Но то не шаги, не шаги раздаются —
стучат топоры у ворот.
Сосновые брёвна стоят и не гнутся.
И вот он готов, эшафот.

* * *

Лица непроспавшиеся хмуры,
будто бы в золе или в пыли.
На рассвете из комендатуры
Зоину одежду принесли.
И старуха, ёжась от тревоги,
кое-как скрывая дрожь руки,
на твои пылающие ноги
натянула старые чулки.
Светлым ветром память пробегала
по её неяркому лицу:
как-то дочек замуж отдавала,
одевала бережно к венцу.
Жмурились от счастья и от страха,
прижимались к высохшей груди…
Свадебным чертогом встала плаха, —
голубица белая, гряди!

Нежили,
            голубили,
                          растили,
а чужие провожают в путь.

— Как тебя родные окрестили?
Как тебя пред богом помянуть?

Девушка взглянула краем глаза,
повела ресницами верней…