Зоино золото

— Корнелиус у себя? Я — Маркус Эллиот.

Улыбка девушки поблекла, когда она разглядела отметины на его лице.

— По-моему, у него посетитель, мистер Эллиот. Подождите секундочку.

Девушка нажала кнопку на клавиатуре, обменялась парой слов с секретаршей Корнелиуса. Два охранника у входа в главный аукционный зал таращились на Эллиота. За другими дверями вовсю шел аукцион, медоточивый голос ведущего едва пробивался через шипение кондиционера.

— Боюсь, мистера Валландера нет на месте. Он проводит для кого-то экскурсию по «Буковски». Хотите подождать?

— Где он? Внизу?

Она не ответила.

— Присядьте, пожалуйста. Кто-нибудь спустится.

Эллиот неохотно повиновался. Когда он в последний раз заходил сюда, ему была более или менее предоставлена свобода передвижения. А теперь он должен ждать у стойки администратора, пока кто-нибудь спустится.

Пять минут он сидел и смотрел на стенные часы, а охранники смотрели на него. Он уже собрался возмутиться, но тут двери в аукционный зал распахнулись и кучка людей, заключив сделки, поспешила наружу, натягивая пальто и шарфы. Большинство вышло на улицу, остальные сгрудились у стойки администратора в ожидании новостей. Эллиот воспользовался моментом и рванул к лифту. Через несколько секунд он очутился на подвальном этаже и отправился в путь по темным пустым коридорам, вдыхая строительный запах сырой штукатурки.

Как он и думал, в смотровом зале горел свет. Двери были приоткрыты. Он остановился и прислушался в надежде опознать гостя Корнелиуса. Но тщетно.

Он шагнул внутрь. Все картины были на месте. Несколько новых появилось на стенах слева и справа. Посреди прохода стояла большая алюминиевая стремянка.

— Корнелиус?

Из-за «Орхидей в красной вазе» вышел мужчина.

— Боюсь, он говорит по телефону. Скоро вернется.

Незнакомец средних лет был одет в скромный костюм-тройку с бордовым галстуком-бабочкой. Длинный крючковатый нос, редкие седые волосы зализаны назад, открывая выдающийся лоб. В руке он держал незажженную трубку, запах табака смешивался со слабым ароматом «О Соваж».

— Савва Лесков. Добрый день.

Секунду Эллиот думал, что это шутка. Он всегда представлял Лескова моложавым, энергичным, самоуверенным мужчиной. Кудрявым, в очках с толстыми линзами — немного похожим, как Эллиот всегда считал, на молодого Густава Малера. С другой стороны, статья в «Фигаро» была написана одиннадцать лет назад, и более поздних фотографий критика он не видел.

Эллиот представился, пожал руку, пробормотал что-то о своей работе на Корнелиуса Валландера. Он понятия не имел, о чем говорить.

Возможно, Лесков заметил его смущение. Он сунул трубку в рот и указал на сверток у Эллиота под мышкой.

— Что это, еще одна картина?

Его английский был безупречен, в нем чувствовался лишь намек на то ли славянский, то ли французский акцент.

— Да. Да, именно. — Эллиот снял обертку и показал картину. — Это неподалеку от Катринехольма. Дом принадлежал подруге Зои. Или ее отцу. Примерно середина 30-х годов.

Лесков изучал картину, сложив руки на груди.

— Интересно. Очень интересно. — Он наклонился, лизнул палец и, прежде чем Эллиот успел возразить, провел им по золоту. Жест был непроизвольным, почти собственническим.

— Водяное золочение, — сказал он, словно само собой разумелось, что без его вердикта не обойтись. — Но техника страдает. Видите, вот здесь позолота начала отслаиваться. Думаю, со шпатлевкой что-то не то. Или, может, с выбором дерева. Неподходящие сорта дерева в местном климате деформируются.

— Картина была написана до Италии, — объяснил Эллиот. — Тогда она еще экспериментировала с техникой.

Лесков кивнул.

— Именно. — Он отступил на шаг, склонив голову набок. — Но все равно потрясающе. Эта золотая вода. Из-за нее дом, даже деревья кажутся хрупкими. Оцепеневшими. Как по-вашему? Словно застыли в янтаре.

Эллиот поставил картину на стол. До сих пор у него не было времени как следует рассмотреть ее.

— В этом и суть техники, — продолжал Лесков. Он словно решал трудную задачу, размышлял над каждым своим словом. Возможно, мысленно писал очередную статью. — Мне кажется, именно в этом ее притягательность. В бессмертии золота. То, как оно проходит сквозь века неизменным, не потускневшим. Подобно солнцу. В дурных руках оно даже слишком совершенно. Слишком.

— То есть безвкусно?

— Ну, кое-кто считает, что это безвкусно. — Лесков обвел рукой комнату. — Все это.

— А вы?

Лесков поднял брови и затянулся пустой трубкой, услышав столь прямой вопрос. Потом хихикнул, словно это была некая понятная им одним шутка.

— Я восхищаюсь ее мужеством. Россия была багровой от крови. Но Зоя писала ее золотом, символом вечной жизни. Это можно назвать наивным, а можно — дерзким.

Ну вот, снова патриотическая линия. Взгляды Лескова не изменились за одиннадцать лет. Эллиот поразился, как убедительно он говорит — для того, кто не знает ничего, кроме самих картин.

— Но это не Россия. Это место в Швеции.

— Да. Но разве не было все, что она писала, Россией? По крайней мере миром, увиденным глазами русской. Россия оставила на ней свой отпечаток, как и на всех нас, рожденных в этой стране.