Зоино золото

Неожиданно перед глазами Эллиота предстала Хильдур Баклин, сгорбившаяся в инвалидном кресле. Хильдур размахивала шишковатым пальцем: «Ее Россия была сном. Прекрасным сном. Настоящую Россию она ненавидела».

Трубка стучала по зубам Лескова.

— Хотя должен сказать, иногда меня это тревожит. Вновь увидеть эти картины после стольких лет. Техника кажется такой… требовательной. — Он махнул рукой на большое изображение Стокгольмской гавани. — Такой искусной. Знаете, из-за нее образы словно… не знаю, как это сформулировать, — молчат. Как по-вашему, в этом есть смысл?

Он казался искренне озадаченным. Но Эллиот всегда знал ответ на этот вопрос.

— При работе с золотом есть лишь одна попытка. Каждый мазок кисти — навсегда. Ошибки не спрячешь. Это заставляет художника быть очень осторожным. Работать не спеша.

— Ах да, ошибки. Pentimenti — кажется, так это называется? Раскаяния?

— Да.

— И все же. — На лбу Лескова резко обозначились морщины. — В некотором смысле эти ваши ошибки прекрасно спрятаны, не так ли? Еще как спрятаны.

— В смысле?

— Ну, если просветить рентгеновскими лучами обычную картину, холст, масло, да что угодно, легко увидишь, что внутри, верно? Неудачные попытки, закрашенные части и так далее, и тому подобное. Можно практически воссоздать процесс творчества. Художник за работой, грубые промахи и все такое.

— Думаю, да.

— Но с ее картинами этот номер не пройдет из-за золота. Золото непроницаемо для рентгеновских лучей, подобно свинцу. И куда долговечнее краски. Неизменная, непроницаемая оболочка. Как на саркофаге фараона — Тутанхамона, например.

Упоминание Тутанхамона заставило Эллиота насторожиться. Лесков словно следовал за ним по пятам.

По лицу критика пробежала легкая усмешка.

— Так что как аналитики мы слепы. Приходится отталкиваться от поверхности. Хотя, конечно, вряд ли Зоя беспокоилась обо всем этом в 1935-м. — Лесков пожал плечами. — Нет, думаю, вы правы. Думаю, это из-за декоративной природы техники все кажется хрупким.

Хрупким. У Эллиота появилось ощущение, что Лесков что-то нащупал, но углубляться не собирался. Критик не имел права на понимание. Он был вовне. Он строил догадки, как и все остальные, гнул линию, которая была выгодна на данный момент.

— В таком случае, полагаю, покупать вы не собираетесь, — подытожил Эллиот.

— Покупать? Ну что вы, нет. Я просто должен написать каталог. Как мне сказали, работа немного авральная, но я справлюсь.

До Эллиота дошло не сразу.

— Каталог, простите? Я правильно расслышал?

Снаружи донеслись голоса. Корнелиус вернулся с кем-то еще. В этот миг Эллиот понял, что так оно и есть. Его заменили. Никакого разговора по душам. Никакого последнего предупреждения. Вон.

Надо было перезвонить Корнелиусу. Он и собирался, рано или поздно. Но когда он наконец нашел время, то обнаружил, что телефон сел. А зарядить его в доме не было никакой возможности.

С Корнелиусом был Лев Демичев. Ну конечно. Это Демичев позвал Савву Лескова. Должно быть, они дружили еще в Москве.

При виде Эллиота Корнелиус вспыхнул. Почти забавно было смотреть, с какой скоростью он меняет цвет, словно кто-то дернул за веревочку в его голове.

— Маркус. Ну, вот так сюрприз.

— Что происходит, Корнелиус? Меня нет на связи пару дней, и ты меня заменяешь?

Демичев поспешно схватил профессора Лескова под руку и повел в другой конец зала, заглушая неловкость потоком слов.

— Пару дней? Маркус, я неделю пытался дозвониться до тебя.

— Неделю? О чем ты?

Но неожиданно он засомневался. Сколько времени прошло после ужина у Корнелиуса? Он попытался сосчитать дни. Действительно, он потерял чувство времени. В доме Зои его режим подчинялся ритму исследований, необходимости поесть, отдохнуть, набрать дров для печей. Сейчас он понимал, что едва отличал сон от яви. Ему снились письма и люди, написавшие их. В часы бодрствования он воображал их, стоя перед большим венецианским окном и глядя на море и изменчивое небо. Они стали его миром, товарищами и проводниками. Он не знал, сколько это длилось.

— Я тебе говорил, Маркус. Мне была нужна сводка для министерства. В конце концов мне самому пришлось ее писать. Фредерик был крайне недоволен.

— Я забыл. Я работал, Корнелиус. Все это время я работал. Я даже раскопал для тебя новую картину. Вот она. Приблизительно 1935-й, масло и сусальное золото на дубе. Сюжет — летний дом рядом с деревней Игельсфорс. Хотя на обороте ты ничего этого не найдешь.

Глядя на картину, Корнелиус покраснел еще больше.

— Полагаю, мы сможем прийти к соглашению относительно комиссионных. Вознаграждение посредника или вроде того.

Он пытался оттеснить Эллиота к двери. Эллиот не поддавался.

— Ты не имеешь права. У нас был договор.

— Прости, Маркус, но ты не оставил мне выбора. Я просил написать сводку, но ты меня подвел. Мне было нужно подтверждение, что работа движется, но я ничего не получил. А потом ты вообще исчез. Похоже, ты не понимаешь, что…

— Не понимаю? По-твоему, он понимает?

Эллиот ткнул пальцем в сторону Лескова. Тот стоял перед «Актрисой», погруженный в беседу.