Золи

Я спустился вниз, вырвал из мотоцикла передний кабель, разобрал цепь и разбросал ее звенья по земле. Бродил по переулкам, ведя рукой по лишайникам на стенах, прошел под мраморной аркой, на которой были вырезаны советские звезды. На углах улиц висели синие листки с длинными столбцами имен тех, кто совершил преступления против всеми любимого демократического порядка. Я посмотрел на унылый изгиб Дуная. Горожане бродили по набережной без цели, без желания. Как в немом кино: они говорили, но не нарушали тишины.

В типографии появился новый начальник, Кисели, скучный и злобный тип. Он ждал меня с планшетом в руках.

На мне была рубашка с черным поясом и со значком Союза словацких писателей. Я шел по улице Галандрова. У типографии, сгорбившись, в пальто и платке, закрывающем лоб и брови, стояла она. Я подошел, остановился перед ней и указательным пальцем приподнял ее голову за подбородок. Она отпрянула. Позади нас шумели работающие типографские станки.

— Где ты был, Стивен?

— Мотоцикл.

— Что с ним такое?

— Сломался.

Она сделала шаг назад, потом протянула руку и сняла значок Союза с моей рубашки.

— Я хотел добраться к вам, хотел помочь, — сказал я. — Меня остановили, Золи. Развернули. Я пытался найти тебя.

Она толкнула дверь типографии и вошла внутрь. Кисели, с чумазым желтым лицом, в одной из рубашек Странского, уставился на Золи.

— Удостоверение! — потребовал он.

Она, не обращая на него внимания, прошла по цеху. Там была матрица, с которой печатали афишу с ее портретом. Золи взяла ее и швырнула о стену. Матрица упала на пол, подпрыгнула и отскочила к ящику для сломанных литер. Золи подняла ее и стала бить ею о пол.

Кисели засмеялся.

Золи взглянула на него и плюнула ему под ноги. Он улыбнулся мне, и от этой его улыбки я примерз к месту. Я отвел его в сторону и попросил:

— Разрешите мне это уладить.

Он пожал плечами, сказал, что оргвыводы будут сделаны, и мимо следов, оставленных Странским на полу, пошел наверх. Золи, тяжело дыша, стояла посереди цеха.

— Нас будут там держать.

— О чем ты говоришь?

— О башнях, — сказала она.

— Это временно. Чтобы контролировать…

— Что контролировать, Стивен?

— Это временно.

— Проиграли одну из твоих записей по радио, — сказала она. — Мой народ слышал.

— Да.

— А еще они слышали, что у меня выйдет книга.

— Да.

— И знаешь, что они подумали?

Я почувствовал, как у меня под сердцем шевельнулось что-то острое. Я слышал о судах над цыганами, о наказаниях, которые там назначались. Закон был строг. Всякий изгнанный был изгнан навсегда.

— Если ты напечатаешь эту книгу, они все будут винить меня.

— Нет.

— Они, Вашенго и старейшины, устроят суд и примут решение. Вину возложат на меня. Понимаешь? Вина будет на мне. Может, так и следует.

Золи, прижав костяшки пальцев к подбородку, подошла ко мне. Нас разделяли лишь две половицы. Она была бледной, почти прозрачной.

— Не печатай книги.

— Но они уже напечатаны, Золи.

— Тогда сожги их. Пожалуйста.

— Не могу.

— Кто же тогда может, если не ты?

Ее резкий голос вонзался в мою кожу. Я задрожал. Попытался оправдаться: книгу не удастся упрятать в долгий ящик, Союз писателей этого не позволит. Нас арестуют, и это еще не самое худшее. Стихи нужны, чтобы продолжать политику приведения цыган к оседлому образу жизни. Золи олицетворяет эту политику, потому-то повсюду и развешаны плакаты с ее портретом. Она — оправдание властей. Она нужна им. Больше ничего сделать невозможно. Они скоро передумают. Остается только ждать. Я, запинаясь, договорил и стоял передней, как будто своими аргументами пытался от нее отгородиться.

На мгновение Золи показалась мне птицей, ударившейся об оконное стекло. Смерив меня взглядом, она поддернула подол своей юбки, поковыряла носком сандалии пол, дала мне пощечину, развернулась и пошла к выходу. Когда Золи открыла дверь, на полу появился прямоугольник света. Дверь закрылась, он исчез, и только с улицы донесся шум ее шагов. Она ушла, не сказав ни слова. В тот миг она была для меня абсолютно реальной. Такой, как есть, а не цыганской поэтессой, идеальной гражданкой, новой советской женщиной или экзотичной любовницей.

Я понял то, что Странский осознал слишком поздно, мы нарушили ее одиночество, чтобы восполнить наше собственное.

В тот день я стоял возле нового печатного станка «Ромайон». Ее стихи уже были набраны, но пока не отпечатаны. Я провел пальцами по металлическим литерам. Положил гранки в лоток. Повернул выключатель. Станок заработал, заиграл свою зловещую монотонную музыку. Сейчас в ней слышалось предупреждение, но я не мог бы придать ему значения, даже если бы и захотел. Зубья шестерней сцепились, бегунки стали вращаться, и я предал Золи.

В этом шуме, от которого расплывались очертания окружающих предметов, я пытался убедить себя, что с книгой — с книгой в твердом переплете — она все же сумеет спасти соплеменников.