Золотая кровь

Представь, что твои крылья — это паутина, или нити, или ветви дерева… Сплети из них кокон, сквозь который ты не будешь видеть ничего. И тогда ты сможешь не чувствовать. Не каждому ты можешь помочь, пусть даже сочувствием… И не каждому нужно твоё сочувствие, даже если он страдает. Страдания — это урок, это испытание, которое боги посылают человеку, чтобы научить его чему-то. Вмешиваясь, ты можешь помешать человеку усвоить его урок. Помни об этом каждый раз, когда собираешься проявить сострадание. Помни и взвешивай, и не одаривай никого сочувствием и помощью просто так. Потому что твоё сочувствие — это колодец, и, если каждый зачерпнёт из него по ведру, что в нём останется? Пить можно давать только тем, кто и в самом деле умирает от жажды. Только тем, кто истинно нуждается…

Но сегодня мудрость старого шамана ей помочь не могла. Как она ни пыталась сплести кокон и отгородиться от той боли, что испытывал хозяин дома, у неё это никак не получалось. Она искоса поглядывала на сеньора де Агилара, пытаясь уловить источник боли, но не могла понять, что его терзает. Рассеянный усталый взгляд, глубокая складка между бровей, что с ним такое? И в итоге не удержалась, всё-таки погрузилась глубже и взглянула на его ауру…

Взглянула и обожглась. Ничего подобного раньше ей видеть не приходилось! Алое пламя над головой сеньора де Агилара трепетало подобно короне, а затем сгущалось в толстое раскалённое веретено, которое насквозь пронзало его голову. Будто в глаз ему воткнули огненную пику. А поверх неё голову стискивал тёмный обруч, проходивший через виски.

Так вот что это за боль!

Лекари называют её эмикрания*…

Она лишь слышала об этой болезни, но никогда не видела сама. Говорили, что это болезнь богатых и благородных — мучительная, изматывающая боль, от которой нет лекарства. Говорят — это наказание божье за гордыню. И вот теперь, столкнувшись с ней впервые, Эмбер почувствовала эту боль на себе.

Эмбер иногда видела людские болезни — тёмные сгустки, похожие на присосавшихся к ауре человека мохнатых чудовищ. Иногда они напоминали огромных мокриц, иногда морских ежей, осьминогов или паутину, или кляксы, будто оставленные на бумаге нерадивым учеником. По ним она могла определить, насколько сильна болезнь и как скоро приведёт к смерти. Она могла видеть и раны. Если кого-то пырнули ножом или всадили пулю, то это было просто белое пятно, сквозь которое из человека утекала сила, иногда медленно, а иногда стремительно. Только этим умением Эмбер пользовалась крайне редко, ведь, чтобы это видеть, нужно тратить свои собственные силы, а их она всегда экономила. А уж про то, чтобы кого-то лечить, и речи не шло. Хотя она могла иной раз помочь чем-то простым: утихомирить зубную боль, снять жар…

И вот сейчас она почувствовала, как внутри неё рождается какое-то тревожное чувство, не дающее ни на чём сосредоточиться, заставляющее раз за разом смотреть на этот источник боли.

О, Лучезарная! Только не здесь! Только не сейчас!

Она едва сдержала свой порыв.

Всё ведь просто: она может ему помочь. Может отвести эту мучительную боль, ослабить её. И тогда сеньор де Агилар просто захочет спать, и во сне боль уйдёт совсем.

Только зачем ей это?! Зачем помогать врагу?! Она в этом доме совсем с другой целью! А он пусть страдает и дальше, должны же эти люди тоже страдать за то, что сотворили!

Но желание помочь пришло из ниоткуда и накрыло её с головой, потому что эта боль терзала и её, мучительно и изматывающе, и отсоединиться от неё она никак не могла. Эмбер подождала, пока эрр Морис выйдет из кабинета, обернулась и посмотрела на сеньора де Агилара, который, стоя на небольшой лесенке перед шкафом, рассеянно листал какую-то книгу.

Он не впервые испытывает эту боль. И даже привык терпеть. Она видела его силу воли, с которой он сдерживался, заставляя себя разговаривать с людьми, слушать других, отдавать распоряжения… От него пахло лауданумом, видимо, он принимал его на ночь. Но Эмбер знала: от этой болезни лауданум не поможет.