Золотая роза с красным рубином

Московское русское государство по мере своего становления и вытеснения татаро-монгольских ханств из этой части Евразии постепенно, столетие за столетием, возрождало в ней хозяйственную деятельность, старые речные и сухопутные пути торговли. И случилось то, что рано или поздно должно было случиться, – кто-то проявил любопытство к смутным отголоскам преданий. Карахан каким-то образом узнал о древнем разбойном притоне среди обширных степей и пустынь, нашёл его в Чёрных горах и превратил в своё логово. Несколько десятков опытных воинов головорезов, с которыми он прибыл вначале, были его главной опорой в поддержании строгого порядка над разбойниками и кочевниками, которых он принудил выполнять грязную работу грабителей. У хана была некая большая цель, она-то и позволяла ему сохранять доверие своих жестоких воинов, их преданность, но мало кто был посвящён в её подробности, кроме дочери. И дочь была его единственной слабостью. Он называл её Чёрной Розой, храня настоящее имя в тайне, так же, как и своё собственное.

В начале того дня, в который Чёрный хан впервые столкнулся с открытым вызовом ставшему привычным для него самого всевластию в этих местах, он сидел на красочном персидском ковре в долине котловины, спиной к тени от восточной стены. Широкий в кости, с грубоватым лицом и в золочёных доспехах, хан чуть раскосыми глазами с небрежной проницательностью поглядывал на купца, которого он принимал как гостя, и на важного пленника. Он сознательно поддерживал в их душах тревожное ожидание своего произвола. Гостем был сорокалетний бухарский купец. Рваный шрам на его левой скуле почти не портил округлого смуглого лица с умными бусинками чёрных глаз по бокам прямого короткого носа. А невозмутимая самоуверенность, дорогой парчовый халат и несколько жемчужин в золотой застёжке на белой чалме показывали, что он достаточно богат, чтобы вести с ханом серьёзный разговор о взаимных уступках.

– Ты требуешь за проход к русским городам этой дикой степью больше, чем эмир Хивы за пребывание в его городе со всеми удовольствиями отдыха и возможностями торговли. – Он произносил слова мягко, убеждая хана стать благоразумнее. – Я говорю это не только от своего имени. Но и по поручению купцов большого каравана. Что тебе пользы, если мы прекратим возить товары этим путём и станем возить их морем, по Каспию? Нам ведь тоже выгода нужна.

Хан выслушал его без тени согласия в тёмно-коричневых зрачках.

– Вам уже в том выгода, – небрежно возразил он бухарцу, – что вы имеете дело только со мной. Я готов поручиться за вашу безопасность, потому что меня боятся кочевники. Везите больше товара, тогда у вас и прибыль возрастёт. А за другой путь поручиться не могу. Вот, посмотри, – он указал на пленённого накануне в Белых горах Гусейна, – мои люди у самых персидских берегов Каспия побывали и захватили брата шахского посла Кулымбека. – Он намерено перевёл разговор на новую тему. – Как ты, купец, считаешь? Если я потребую большой выкуп, захочет ли шах помочь своему послу заплатить за брата. А?

Открытый намёк Карахана на свои возможности грабить караваны и на морском побережье заставил бухарца тяжело задуматься. Он внимательно глянул на рослого пленника, важного, как индюк, точно за него и вправду обязаны были платить большой выкуп, на его пальцы, которые подтверждали, что грубый труд им неизвестен, и отвёл взгляд к ковру у собственных ног. Когда посмотрел на хана, чтобы продолжить торг, тот сделал вид, что иное дело требует его безотлагательного вмешательства.

Действительно, к ним легко и быстро приближалась его дочь впереди десятка молодых калмыков.

– Отец, – гордо, не желая видеть никого, кроме хана, сказала ему дочь и остановилась напротив, за спинами бухарца и Гусейна. – Я встретила этих чужих кочевников с севера в нашей степи. Они говорят, что хотят служить тебе.

Молодые калмыки нестройно опустились на колени и склонили в покорности черноволосые головы.

– Хан, прими нас к себе, – торжественно вымолвил Сенча. – Я Сенча, старший сын тайши Дундука.

Чёрный хан поднял фарфоровую китайскую чашку, сделал неторопливый глоток крепкого зелёного чая и опустил чашку на ковёр.

– Чем же тебе плохо стало в русской узде? – вонзив в него пронзительный изучающий взгляд, спросил хан с насмешливым оскалом, показывая, что знает о тайше Дундуке больше, чем его сыну представлялось.

Сенча встрепенулся, как от удара хлыстом. Его прорвало копившимися долго обидами, он заговорил горячо и искренне:

– Я в удалых набегах отбивал у мусульманских собак, башкир, табуны лошадей, брал у них полон. А русские воеводы требовали отдавать. За что?! Степные народы всегда воюют и в полон берут, кто сильный и смелый, тому удача. Это в воле бога, а не русских. Я их не трогал, долго терпел. Моё терпение кончилось. Больше терпеть не хочу!

Даже многоопытному в переговорах о торговых сделках и очень внимательному купцу бухарцу было непонятно, действительной или наигранной была подозрительность в выражении лица хана, когда он мысленно переваривал сказанное предводителем молодых калмыков.