Золотая свирель

Кровь пропитала одежду, ржавые лохмотья прилипли к ранам. Я начала осторожненько разгребать их, чтобы они не успели присохнуть. Крови Пепел потерял порядком. Похоже, это был удар лапой или хвостом, но, слава Небу, не в полную силу. Видимо, Пепел успел отпрыгнуть или увернуться, и отделался кучей порезов разной глубины и несколькими сломанными ребрами. Да-а-а, повезло. Я видела, что прямой удар делает с хрупкой человечьей плотью.

Вытерев окровавленные руки о подол, я принялась раздергивать завязки нового пеплова плаща. Плащ погиб. Превратился в ворох мокрых от крови ленточек. За плащом последовала рубашка, я разорвала ее надвое, полностью открывая певцу грудь. Добыла из-под грязного роба край своего волшебного платья и, едва касаясь, промакнула загустевшую кровь. Мелкие раны слепились, в больших застыло багровое желе, но драгоценная жидкость больше не текла, и меня это радовало. Ничего, дружок, выкарабкаешься. А незачем было грудью на лезвия кидаться. Соображать надо, дракону ведь все равно: что ты, герой-защитник, что охотники — один черт, всех потопчет…

На шее у Пепла я заметила темный от крови шнурок, а солька или оберег, который на нем висел, завалился куда-то за плечо, в грязные лохмотья. Я потянула за шнурок, но оберег застрял. Сунув в тряпки руку, я нащупала что-то продолговатое, толщиной с палец, обрезок ветки, что ли? Вытащила штуковинку на белый свет — да, похоже, обрезок тростника, липкий от крови. Ой, нет, это дудочка, вон дырочки просверлены, только она вся измарана, аж каплет… Последний закатный луч лизнул мне пальцы, и между исчерна-красных пятен блеснуло золото.

Сердце кольнуло так, что онемела левая рука.

Это была она, моя память, моя удача. Моя заблудшая душа. Моя немая птица.

Моя золотая свирель.

* * *

— Не могу, господин хороший, никак не могу, — повторял Ратер в десятый раз. — Видит Бог, хотел бы, однако ж батька меня в Галабре ждет, обещал я ему возвернуться, да не один, а сеструхой.

— Это она, что ли, твоя сеструха? — Псоглавец кивнул на меня.

На носилках он ехать отказался, и вояку посадили на старую кобылу. Перрогвард держался прямо, лихо командуя приведенной Кукушонком толпой. Теперь, по пути к городу, он уговаривал парня пойти к нему в оруженосцы. То есть, постричься в монахи и надеть собачий ошейник. Не сразу, конечно, в монахи, но все равно…

Ратер покосился на меня и тряхнул лохматой головой:

— Моя сеструха, моя. С певцом бродячим сбегла, еле отыскал. Пока к батьке не доставлю, глаз не спущу.