Золотая туфелька

Гм... физиономия такая, что на улице его стеснялись. Ведь говорят же детям: «Не смотри!» — а сами: смотрят, смотрят... К нему однажды аспирант из Пироговки... Фотографировать для медицинского журнала! «Юлиан Семенович, вы и нас поймите. У вас редчайший случай парши пенджабской сине-красной, в Европе заболевание последний раз зарегистрировано в 1718 году! Разве для науки не подарок? Ведь постепенно с внедрением в быт мыла и нижнего белья пенджабская парша исчезла. К тому же это преимущественно вирус свинопасов (и на ухо) — пшу-ша-уших шо-шо-шой шон-шак (вступающих в половой контакт) шо ши-ша-ши (со свиньями). Да что вы! — мы вас не подозреваем!.. Клятва Гиппократа!.. Да мы заплатим!.. Мы вылечим!.. На фото верхнее лицо отрежем — никто вас не узнает!.. — на фото нижнее лицо нужней. А наука?.. Для опытов органы завещают!.. Вы должны гордиться!..»

Да-а... вот Лёля что могла наслать. Впрочем, сторонники рациональных версий сообщают, что инженера-взрывателя в 1937-м (ну разумеется) лишь куда-то (ну понятно)...

Гулял еще слушок: икону «Спас сорокинский» Лёля вынесла за две недели до взрыва и спрятала на чердаке в Нащокинском. Нет, спорили, не «Спас сорокинский», а икону Якима — Анны в объятиях любви — и не из храма Христа, а из монастыря Зачатьевского, и снова говорили — нет, — не икону, а посох игуменьи спасла...

А вот еще слушок: в том платочке, в кирзовых сапогах и телогрейке (а Лёле всё к лицу) она шаталась по строительной площадке, где разбирали кирпичи от взорванного храма Христа. Что делала? Да работягам (начали заигрывать с дивчиной!) сказала (голос задиристый, как ветерок с Москвы-реки): «Вы, что ли, дурики? Вы чёй взрывали? Вон — зенки-то разуйте — храм стоит!» Махнув платочком — кольцо змеи и круг, и снова круг — нарисовала в белых снегах живого храма красоту.

В психолечебнице старательно кололи всем работягам по ягодице в день...

3.

Ху-ху-ху... какая чудотворица... — смеялся Марк Дотошник, — а если в самом деле всё могла, то почему войну не предотвратила? Удивительные эти люди — экстрасенсы, парапсихологи, святые... Когда не просят, чудеса прут, как каша. А молит целый свет — они молчок...

Но только с войной Дотошник пальцем в небо. Дело даже не в том, что 28 мая 1941-го в Москве... снег пошел! (Я уверен, Лёля так «предупреждала» москвичей.) Но главное — теперь-то каждый знает про проклятие Тамерлана, а вот тогда, в июне 1941-го, лишь Лёля знала. Если совсем точно, то 14 июня Лёля с подругой (ну, конечно, Галка Фридман) и Антуаном (как всегда, при ней) пришла на шумный праздник к Игореше Грабарю (на именинном пироге семьдесят свечей!), там, кстати, пела свои «Туфли-лодочки» и «Кукараччу», и «Во поле березоньку», оправдывалась перед Наденькой Ламановой из-за того, что не надела крымских шаровар (горячий шик!), убегала, чуть не разлив шампанское, от Немировича, пила на брудершафт с Фаечкой Раневской (по всей науке — со сладким матюгом!), потом еще водила хоровод и показала, как у аргентинок кладут на бедра руки кабальеро, напоила (раз рюмка, два) соглядатая, чтобы жизнь не портил никому (с зрачками закатившимися он спал среди мольбертов), а Бореньке Ливанову, артисту, напротив, запретила пить («Не остановитесь, я вас запрезираю. Нет, лучше пряник, Боря дорогой. Я после вас поцелую в лобик — но только трезвого, мой Боря дорогой») Неудивительно, что в два часа ночи он уезжал к себе трезвый очень злой. Я не к тому, что Лёля разыграла (или, в самом деле, ее в объятиях вообразил?), а к тому, что здоровье ближнего ей небезразлично. И даже — вот невидаль! но весь бомонд Лёлю упросил — спела после привычного репертуара песенку блатную — дворянке Лёле и такое по плечу. Тем более, праздник был в Замоскворечье, а Зацепа (что в песне) оттуда в двух шагах, и как подмигивала после каждого куплета, вы бы знали!

На Зацепе цыпу подцепили

 И на цыпу цыкнули: ты, цыц!

 На Зацепе цыпу оценили

 В тыщу поцелуев на счет цыц.

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

 Ты целуй еще меня, целуй!

 Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

 Дай мне в губы сладкий поцелуй!

На Зацепе жареный цыпленок

 Клюнул в же цыгана на счет цыц.

 Ты вали отсюда, мой миленок.

 Здесь целуют цыпу на счет цыц.

Каблучком выстукивала — цыца! — и браслетами — ах, цыца! — на запястьях — и на стул (руку подал ревущий от восторга Грабарь) порхнула! — тут все двинулись, загудели, поплыли, понеслись... Немирович, упав на колено, руки распахнул — сердце швыряю к ногам возлюбленной! — «Не перестаю удивляться, отчего она не выступает у нас на театре», — трубил Ливанов (с болью смотря на пустеющий бокал собеседника) — «Золотой голосок», — пищал кто-то пухленький в бархатном пиджаке — «Зо... зо... зозолотые ту... тутуфельки» (художник Нестеров, как известно, заикался) — «Я уговорю ее, тпр-ры-фы (в клетчатый платок), позировать обнаженной, — скульптор Барщ, — что-нибудь на тему «Заря новой эры»! Уверен, после «Булыжника — орудия пролетариата» это станет хрестоматийным произведением». А Лёля туфельками, туфельками стуки-постук, стуки-постук:

На Зацепе много есть лавчонок,

 Мы на цыпоньках туда пойдем.