Золотая туфелька

Ткните в энциклопедии имечко Бориса Скосырева — ну? — проняло?

4.

И здесь спотыкаются биографы Лёли Шан-Гирей. Не слишком ли весело — спрашивают они — не слишком ли свободно болтала? В 1930-е, когда из-за чепухи поскальзывались в пасть Лубянки! Явно не обошлось без двойного дна.

Разве дворяночка после 1917-го могла бы без нехороших последствий вышагивать в платьях со шлейфами или — немыслимо! — голой спиной? («Просто вздохните, если вам задают нескромный вопрос» — пункт четвертый «Золотых правил».) Как она вообще оказалась в штате переводчиков иностранных дел? («Вздохните еще раз, если вам снова задают нескромный вопрос, и, после паузы (пауза обязательна), посмотрите с легким укором» — пункт четвертый подпункт «а» «Золотых правил».)

Почему ее видели во время ночных развлечений в доме Максима Горького? (У горьковского секретаря открылась плешь из-за того, что Лёля обварила его: «Пшел вон, холуй!». Или последнее словцо испеклось на слог короче? Среди дворянок случались ценительницы самородной речи...)

А билет на правительственную трибуну во время летного парада на Ходынском поле? (Впрочем, Лёля туда не поехала — разве не глупо торчать два часа с задранной головой, глядя на тарахтелки в воздухе? — говорила она.) А котиковое манто (подношение отчаявшегося Миши Айвазова) с леопардовой оторочкой, которое вызвало завидки Любови Орловой? — вот, кстати, и повод был у них для брудершафта и женских секретиков (как Орлова это именовала). Да черт с ними, с секретиками, но интересно другое: правда ли, что Ромен Роллан приносил Лёле кофий в постель?

Как не принести? — прибежал бы жеребчиком, милёнок, если бы на пурпурных подушках раскинулась она — Лёля! — она — Шан-Гирей! — волосы — пляшущие змеи, глаза — в ночь озёра, на левом плече — ах, на левом! — россыпь родинок, как сердоликов в коктебельской гальке. И кожа ее — это все Макс Волошин напридумывал — цвета пылающего песка в Лисьей бухте...

Макс увидел Лёлю в 1927-м: она играла роль скромницы — умела прикрывать стыдливо веки, если мужчины сдавливали ей запястье (ох, мужчины!) — вот только и гадать, вернее, разгадывать по лицу, тоже умела — и ей было невесело из-за того, что темная черточка у губ Макса, пепел седины, а еще печаль долгая во взгляде — все это знаки... Нет, не говорила про дату (он умер в 1932-м), но шепнула, глядя на его любимого пса: «Тутошние пакостники отравят вашего песика...». Макс захохотал вулканически, а так и случилось: чабаны, сожрав двух овечек, свалили на пса — и затявкали все, особенно коммунистический активистик...

Кстати, Макс обожал фотоаппарат — и снимал свой чудо-дом, гостей дома, горы вдали дома, брызги морские, летящие в дом... Кто-то шикнет: зачем вспоминать баловство, если есть его акварели? Да ради нее — Шан-Гирей... Фотокарточек с нею почти дюжина, но, говорят, Макс сделал чуть не сорок. После смерти Макса вдова перетрясла архив: к черту рыжую! — кричала она — вместе с шоколадными ляжками!

Нашелся доброхот — Валя Маленко — архивист с курячьей шеей из Феодосии: тайный поклонник Елены Александровны Шан-Гирей — он упас ее образ на снимках — белое облачко, как он выражался, облачко над Коктебелем.

Вот — перед нами ликующая компания на веранде: волхвующий Макс в снежной хламиде (алые пятна обжорства не сигналят в коричневых тонах старого фото), его Маруся (с надменными губками музы), Ася Цветаева, Сева Бормотун (поэт-марсианин — рекомендовался), Эжени Герцык, Андрей Белый, подпираемый плетеным креслицем, — с водянистыми, как крымские медузы, глазами, и Лёля с бочка — про таких особ пишут мемуаристы — «неустановленное лицо»... Неустановленное, зато прекрасное.

А снимок на шаланде? Лодку абордировало человек двадцать: гогочут, таращатся в камеру, но царит, разумеется, Макс (слегка испотевший), почему-то злая Маруся, художник Жорж Дандулин (Макс его выставит с дачи за то, что лез по винограду в спальню к Лёле) и Лёля — в колониальном платье беззаботной барышни, которая не кропала стихи, не выходила на этюды, не заламывала рук над роялем, не шептала строчки Ницше — так в чем ее колдовство?

Да когда входила — все вдруг делали — але-оп! — головы поворачивали на нее, поперхнувшись, — а что она? Надменничала? Думала: я королева солнечная? Нет, просто «магнит-девчонка», как хихикнула Ася Цветаева. К слову, их обеих в профиль запечатлел Макс: та самая фотография, где Ася демонстрирует греческий нос (спрятанный за нашлепку подорожника — прыщичков загарных остерегалась), и прижавшись к ней — щека в щеку — Лёля, с улыбкой ундины — ей улыбка шла не меньше, чем бриджи.

А разве не хороша она на отдельном портрете: Макс уговорил Лёлю позировать в качалке — а когда согласилась наивно — толкнул лапищей — качалка полетела, делая у-ух! — полетела Лёля в ней, хохоча, но не забывая, впрочем, благовоспитанно придержать у коленей порывающееся спорхнуть платье...