Золотая туфелька

Я люблю еще снимок другой: Лёля смотрит на Кара-даг — редкая возможность убедиться в леонардовской линии ее профиля и быстроте локонов, похожих на водопад Джур-джур. Но откуда печаль у новорожденной Венеры? Да от того, что видела (как видят глазастые непогоду), когда приключится смертное с тем, на кого смотрит. «Что она, ведьма, выглядывает?» — подшептывала Маруся Волошина. «Зрачки ее — колодцы — тянут в себя» (это восторги Андрея Белого — он любил положить ей голову на колени и тихо плакать).

Лично мне по душе Лёля — слегка кокетка. В шляпке с противосолнечным козырьком — лицо спрятано, и только губы шаловливые говорят что-то: может, шер ами* ? Лёля лежит на берегу, перебирая пальчиками пену морскую (Макс, чтобы сделать кадр, измочился по пояс в хламиде).

Или вот Лёля иная — щекой прижимается к стволу старой оливы — ветви слетают на ее плечи, а после на руки, сплетаются с наготой, бронза ее кожи доказывает правоту библеистики, а не Чарли Дарвина: уж Лёлю Бог точно слепил из пасхального цвета глины. «Других он лепил, ги-ги-ги, из дерьма», — еретичествует Ася Цветаева. «Кого-то из мыла» (тоже мнение) «Нет, Лёля, — гудит Макс, — из пены морской! И шасть прямо к нам на веранду...» Только Валя Маленко молчит — в темноте полуночной веранды он упивается облачным очертанием Лёли: кабы только щиколотку тронуть губами... Не знает он, что она видит, как кошка, и потому кладет ему на губы горячую ладонь...

5.

Найдутся люди земные, спросят: жила-то Туфелька Золотая на что? Не актриса, не передовик производства, не рационализатор (как доярка Дуня Паздук, внедрившая в 1930-е механическую дергалку вымени), не супруга вождя — с какой стати стучать каблучками, кружить головы дуралеев?

Или все-таки Туфелька — куртизанка, которой за улыбку отваливали больше, чем иным ударницам матрацного труда? Вспомните хоть Немировича-Данченко, сувенирами которого Лёля уставила четыре полки: там пудреница с гагачьей пуховкой, ангелочки в обнимку — намек понятен? — музыкальная шкатулка, наигрывающая бразильскую песенку (даю сразу перевод): «Уэх, как жарко, донна Хелена! В твоих объятиях забыть себя! Пусть стонут чайки, донна Хелена! Но мне приятней любить тебя! Красоток черных ласкают в Рио, а я ласкаю, уэх, тебя!». Пора перевести дух? Нет, вспомните еще батальон вазочек с восковыми розами («В память о первой встрече, — пришептывал Немирович, — когда я увидел розу в снежной Москве!»), всякую мелочь вроде золоченого мундштука (Лёля, вправду, в ту пору курила — предпочитая вишневые пахитоски), зеркальце с лицом Джоконды за стеклом («Фи!» — поморщилась Лёля) и даже — вот лис, пронюхал! — фарфоровая Золушка, которой паж надевает башмачок...

А что получил? «Когда был жив дедушка, генерал Шан-Гирей (да врала Лёля — генерал был смертельно ранен еще в Русско-турецкой, до ее рождения), он просил меня перед сном поцеловать в обе щечки три раза — по-православному — а иначе заснуть не мог (потушила свет)... Пцоп... пцоп... пцоп...» Мхатовцы гоготали: Немирович двадцать минут просидел в темноте! — вожделея: сейчас, сейчас... случится... («Неожиданные поступки только украшают истинную женщину» — пункт восьмой «Золотых правил».)

Лёлю тем временем Антуан (рыцарь верный) мчал по Кремлевской набережной в «Метрополь» — в зал ресторана под сияющей нежно-изумрудной крышей «Морского дна» — «Плю бель витраж де вотр азиатик Моску. Мэ плю бель брийант де се витраж се ву Лиолиа, нес па?»*  — «Тю э жантий, мон шери»* * — (и потрепала по щечке).

6.

Ну, конечно, смеялась, пригубливая вино, дразнила завсегдатаев ресторанных: разве конферансье Гаркави не посылал ей записку «Божественная, позвольте вываляться в пыли у Ваших пяточек»? А Юра Олсуфьев — художник и фантазер (смеем думать, что Лёля воспринимала его серьезнее, чем «жениха» Боречку Скосырева), итак, Юра не упрашивал научить танцевать? (Впрочем, его всегда, сопя в щеки, отпихивал Немирович.) И неужели маршал Тухачевский не смотрел на Лёлю в «Савое» своими чуть водяными глазами? — не все же о новых танках мечтать — и поднимал в ее честь шампанское в молчаливом тосте...

Дразнила спутниц их дешевых — достаточно было повести бронзовым плечиком, с которого упадала покорная чернобурка (нет, не угадали, не подношение Миши Айвазова, берите выше — самого Микояна), впрочем, предпочитала огнёвку — потому что это шан-гиреевский цвет: пьяное пламя...