Золото и мишура

А вот теперь отец умер, а мать понуждает меня выйти замуж за Клейтона. О дорогой мой, я столько раз говорила тебе, что не люблю Клейтона и меньше всего на свете хочу выйти за него замуж. Но я не нахожу сил оказать неповиновение матери, поскольку она была по отношению ко мне такой преданной и любящей. Но одна мысль о том, что я могу потерять тебя, разрывает мое сердце, которое принадлежит и будет всегда принадлежать только тебе! Но, Бога ради, что мы можем поделать?! Не могу же я одновременно жить в обоих мирах! Если я приду в твой мир, то мне придется порвать все свои связи с миром моей семьи. И вот, после того, как я хорошенько все обдумала, я пришла к выводу, что у нас с тобой нет будущего.

Я с трудом заставляю себя написать слово «прощай» человеку, которого я люблю больше жизни. Я буду всегда любить тебя, мое верное сердце, но… Господи, неужели я сейчас смогу написать это слово?!

ПРОЩАЙ.

Стар».

Крейн дважды перечитал письмо, и на его обезображенном шрамом лице появилось кровожадное выражение.

Когда дело касалось смерти, Эмма была типичнейшей представительницей своего поколения: она с полной серьезностью относилась к мрачной помпезности похорон, принятой в викторианскую эпоху. Люди середины XIX века смотрели на все ритуалы, связанные со смертью, так же зачарованно, как их потомки — на сексуальные зрелища. Но поскольку Арчер не был евреем, то не стоял и вопрос о том, что Эмма будет выполнять по отношению к нему тягостный ритуал, обязательный для еврейских женщин. Но она распорядилась, чтобы огромный дом был обтянут по стенам черным крепом и оставался так полных два дня. Открытый бронзовый гроб, в котором лежал Арчер, был выставлен в главном холле особняка, утопая в цветах, а органист из епископальной церкви исполнял на органе, который по распоряжению Эммы был установлен под правой лестницей, подобающие случаю мелодии. Эмма стояла возле гроба, а все известные и состоятельные калифорнийцы проходили мимо, отдавая последнюю дань человеку, чей путь начался в американской тюрьме, а закончился в американском Сенате, где он безуспешно, однако же очень настойчиво отстаивал права краснокожих американцев.

Сама же погребальная церемония по контрасту была очень скромной. Рано утром прибыл в экипаже Дэвид Левин, его у дверей встретил скорбный Кан До. Дэвид, одетый в традиционную траурную одежду с черной ленточкой вокруг тульи шляпы, выглядел подавленным, хотя Арчер никогда не принадлежал к числу симпатичных ему людей. Годы милостиво обошлись с Дэвидом: его седая борода была аккуратно подстрижена по самой последней моде — это называлось «имперский стиль», — а хорошая жизнь прибавила к его костлявому телу добрых двадцать фунтов, придав его облику степенность и достоинство, которых не было в молодости. Вручив пальто и шляпу Кан До, Дэвид Левин направился через весь холл к Эмме, которая в одиночестве стояла у открытого гроба и смотрела, не отрываясь, на лицо покойного мужа. Около минуты она ничем не давала понять, что знает о присутствии рядом Дэвида, наконец сказала:

— Странно, знаешь, он не одобрял меня.

— В каком смысле?

— Не одобрял мой успех. Он и вправду был идеалистом. От нашего богатства он всегда ощущал какой-то дискомфорт: Конечно, он любил меня, но, думаю, он был бы куда более счастлив, окажись я… не знаю… посудомойкой, что ли, или кем-то в этом роде. И сын его также меня не одобряет, хотя весьма доволен, что богат. — Эмма вздохнула, повернулась к Дэвиду и взяла его за руку. — Мне так его недостает, — продолжала она. — Я и Скотта любила, но Арчер был единственной настоящей страстью в моей жизни. Не думаю, чтобы я когда-нибудь еще вышла замуж.

Дэвид сочувственно пожал ее затянутую в перчатку руку.

— Не будь слишком в этом уверена, — сказал он, и нельзя было не понять, что косвенным образом это замечание имеет отношение и к самому Дэвиду. Во всяком случае, в душе он все еще питал некоторые надежды.