Золото империи. Золото форта

– Сударыня! Да если у вас и все получится, вы же не в законе будете! Куда потом-то?! Разве не понимаете?!

– Да хоть на Аляску! О каких мелочах вы рассуждаете, господин Травкин, – пробормотала Лизонька и поднялась по ступеням в экипаж. Лакированная дверца закрылась.

– А груши? – тихо спросил следователь, выставляя корзинку перед собой. Но лошади тронулись, и экипаж, плавно покачиваясь на рессорах, проплыл мимо полицейского.

Так он и остался стоять столбом, вытягивая перед собой корзинку.

Глава 14

– Хмарно на двори, – почесывая волосатую грудь через исподнюю рубаху, произнес дед Трохим. Костлявыми пальцами отодвинул замызганную занавеску у окошка. Прилип раздутым носом к стеклу. Заморгал подслеповатыми глазами. – Дуже хмарно. Нэма прогляду. Шоб вона сказылась та погода.

С того времени, как внук Василь уехал в Екатеринодар учиться в школе фельдшеров, дед Трохим изменился. Постарел, осунулся. Прежняя веселость, любовь к стариковским посиделкам, устраиваемым регулярно, то у него в хате, то у шабера Кушнарэнко, отошли на второй план. Ранее соберутся старики в хате, кваску с чихирем по пиндюрке хлебнут и давай балакать за жизнь да за службу былую. А когда тем для разговора не оставалось, то все на деда Трохима поглядывали. Знали, что у него историй разных припасено, которыми он с удовольствием делился со своими прежними сослуживцами-односумами. Мастак дед был и свои истории сочинять, рассказы писать. Грамоте был обучен, да и фантазией не обделен.

Да вот как остался один, так и грусть-тоска одолела.

На последнем стариковском сходе, что еще до Покрова у него в хате устраивали, все отмалчивался, а под конец, когда ждали от него новой побрэхэньки, затянул дед Трохим песню. Да с такой грустью спел, что слезу вышибло у стариков.

– Шо это ты, Трохим, удумал грустью нас попотчевать? – удивленно спросил у него Кушнарэнко.

– Нема бильше Трохима, – ответил дед. – Був, да увесь вышел.

Не стали старики пытать деда за грусть-тоску. Поняли причину. Внук – единственный родной человек, что у деда остался. Души в нем не чаял. С трудом дед смирился с мыслью, что Василю своей жизнью нужно начинать жить. О будущем думать. А сидя в станице, какое то будущее? Или от баб сгорит, даром, что ли, работниц-хохлушек в станице?! Или в схватке с черкесами голову свою буйную сложит. А фельдшер все же человек уважаемый. В станице окромя бабки Аксиньи, ворожеи-травницы, почитай, и лекарей-то нет. Вот и будет Василь при деле. А случись война, так и там фельдшер не последний человек. К тому же и не на передовой. Стало быть, голова цела будет. Все понимал дед, но с тяжелым сердцем отпускал внука в столицу области Кубанской. Мысли в себе держал, Василю не говорил, что на душе у него творится. «А вдруг не дотяну, пока выучится-то унучок? Хворь яка приключится? Жизть вона как круто вдарить может. Не успеешь увернуться».

Василь тоже внутренне переживал. Не хотел деда одного оставлять. Да иного выбора не было.

– Держись, дидо. Время пролетит быстро. Господь поможет. А я тебе писать буду. Непременно, – говорил на прощание внук. Дед же протянул ему ладанку, перекрестил, благословляя на дорогу.

– Езжай уже. С Богом, Василь. Обо мне не журысь. Чему быть, того не миновать. Сдюжим. И не такое пережили. – Говорил, а в груди сжимало. Все стоял и папахой своей вослед удаляющейся арбе, увозившей Василя, махал. Уж и арба скрылась за курганом, а дед Трохим все домой не шел. Уже в сумерках приковылял до своей хаты и, не зажигая лучины, улегся на тапчан и долго еще заснуть не мог. В памяти возникали картины детства Василя, как тот малым ходил с дедом рыбалить на ерик. Как жену свою, бабку Василя, схоронил, как опосля за ней и сына с невесткой – черкесы убили. Один подымал внука дед. Одна кровь. Сросся с ним душой. А тут как кусок от тела оторвали. Хоть и привыкать стал дед к тому, что один теперь в хате, но прежнюю веселость и балагурство как ветром сдуло.

Вот и сегодня, по привычке, проснулся дед Трохим рано.

Только первые петухи пропели. Заскорузлыми пальцами протер глаза. Кряхтя, сел на край топчана. Передернуло. В хате холодно. Время-то к Рождественскому посту идет неуклонно. Дед привстал, разгибая затекшие ноги, потянулся, насколько позволила боль в пояснице (вступило в спину еще недели три назад, да так и не отпускает), прошлепал босыми ногами к красному углу. Перекрестился, запалил лампадку. Рожденный тусклый огонек осветил святые образа Господа и Богородицы. Губы старческие зашевелились в молитве. Закончив читать, дед бухнулся на колени перед иконами и согнулся в поклоне, ударяясь челом о пол. С трудом поднялся, подошел к окну. Отодвинул грязную занавеску.