Золото Хравна

— Йорейд открыла свой сундук; тебе же нужна какая-то одежда. Твою рубашку уже не починить и не отстирать. Смотри: эта красивая, тоже синей шерсти. Йорейд говорит, когда-то она сама соткала эту ткань, окрасила ее соком черники, сшила рубашку и вышила ее по вороту. Подол совсем истрепался, вот я и отпорола от твоей рубашки тесьму и пускаю ее по низу. Хотела бы я видеть Йорейд в то время, когда она была молода и вышивала этот кьёртл.

— Прекрасно, — улыбнулся Торлейв. — А где же сама Иорейд?

— Ее позвали в усадьбу к Калле Смолокуру. Жена его, Сигрид, должна родить. Йорейд запрягла Мохноногого и уехала. Вернется завтра или послезавтра.

— Сейчас ночь?

— Еще нет, но вечер уже поздний. Йорейд сказала, что заедет к твоей тетке Агнед и сообщит ей, что с тобой все в порядке.

— Давай съедим что-нибудь. И я бы поспал еще, а утром надел бы лыжи и пошел на север.

— Нет, Торве! Йорейд сказала, что еще дня три, не меньше, ты должен лежать.

— Ерунда. Я уже почти здоров, за три дня я сойду с ума, лежа на лавке. Стурла что же, должен ждать, пока я отлежусь? Не думаю, что ему там очень хорошо, в той башне. Мы с монахами видели две такие на Вороновом мысе. Они остались со времен биркебейнеров[101]. Некоторые башни еще старше, их построили в те времена, когда потерявшие совесть морские хёвдинги грабили поселения трёндов. В наших горах тоже есть такие башни. В них живут лишь лихие люди, разбойники. — Он помолчал и вдруг произнес со сдавленным смешком: — Возможно, и мне придется теперь поселиться в одной из них.

— Что ж, — пожала плечами Вильгельмина, продолжая шить, — веселенькая будет у нас жизнь в разбойничьей башне.

— Ты хочешь сказать, что осталась бы там со мною?

— Конечно, я бы не бросила тебя.

— Мина, не шути так, — попросил он. — Ты понимаешь, что говоришь? Это давно уже не игра для меня.

Она оторвала взгляд от работы.

— Бедный мой Торве. Приготовлю-ка я тебе ужин.

Слезы сквозь улыбку дрожали на ее ресницах. Она отложила шитье на край скамьи и встала. Торлейв тоже поднялся. Ему захотелось глотнуть свежего воздуха: в доме было жарко натоплено и душно.

Голова еще немного кружилась, отчаянно ныла шишка на затылке.

«Скоро, может быть, уже завтра я уйду отсюда», — подумал он и, придерживаясь за подпоры потолка, вышел через сени на двор.

Ночь дохнула ему в лицо влагой оттепели. Мороз пошел на спад, воздух был мягок, пахло мокрой хвоей. На укрытый снегом лес лился бледный свет, и луна, как и вчера, всходила за лесистым холмом, сияла краем диска, выглядывала, смотрела на него, точно играла с ним.

Торлейв вздрогнул. Всем напряжением мышц вновь ощутил он, как в разгорающемся лунном свете Нилус из Гиске оседает наземь, прогибая клинок своей тяжестью.

«Наверное, мне теперь суждено всю жизнь помнить это», — подумал он и стиснул зубы.

Йорейд не вернулась на другой день, но субботним утром, на рассвете, когда Вильгельмина еще спала, Торлейв вышел на крыльцо и увидал в сумерках, как въезжают на двор расписные санки. На повороте рядом с Йорейд качнулась вправо-влево маленькая серая скуфья. Торлейв сбежал с крыльца навстречу саням.

— Отче! — тихо сказал он и встал на колени в снег.

Отец Магнус выпрыгнул из саней, быстрым шагом подошел к нему. Торлейв не поднял глаз. Он видел лишь обтрепанный подол бурой рясы священника, его большие черные пьексы, потертые ремнями лыжных креплений.

— Торлейв, сын мой, — пробасил отец Магнус, — поднимись, пойдем в дом. Негоже стоять тебе так, в снегу. Йорейд сказала, ты ранен.

— Я уже почти здоров, отче, — отозвался Торлейв.

— Пойдем, пойдем! — Отец Магнус крепко похлопал его по плечу. — Я так понимаю, тебе есть что рассказать мне.

— Исповедуйте меня, отче!

— Тетушка Йорейд, — спросил отец Магнус, — где бы мы могли поговорить?

— Да где ж, как не в доме? — удивилась старуха. — На дворе-то холодно.

— Вильгельмина еще спит, — сказал Торлейв.

— Сон у нее крепок, — возразила старуха. — Ступайте в дом. Она спит в нише, за рогожкою, — там мало что слышно, коли не кричать в голос.

Они прошли в дом. Отец Магнус внимательно смотрел вокруг, щуря близорукие глаза. В доме было почти совсем темно, но сквозь дымовую отдушину лился сумеречный утренний свет. Священник стащил с тонзуры мятую скуфью. Увидел распятие и ладанку в углу, преклонил колени. Торлейв опустился рядом с ним.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[102], — сказал отец Магнус, — поведай мне, сыне, все, что лежит у тебя на душе; и да не скроешь от меня ничего, ибо не предо мною, недостойным служителем, ныне стоишь, а пред самим Престолом Господним.

Торлейв говорил долго. Священник слушал молча, не перебивая. Он знал Торлейва с самого его детства и не сомневался в его правдивости.

— Ты искренне раскаиваешься в том, что ты совершил, Торлейв, мой мальчик? — спросил священник, когда он умолк.