Золото Колчака

Новицкий в письме Угету, отправленном в те же дни, о самом Сукине отзывался нелестно: «Кстати о Сукине. Он совершенно не выдержал той роли, которая была ему поручена, — перессорил многих служащих между собой, поставил ставку на английских служащих против русских и просил уже о прибавке жалованья. Все им недовольны».

Сукин был явно пристрастен, и, вероятно, не последнюю роль в его саркастической характеристике положения дел в банке играло уязвленное самолюбие. Однако отношения между членами правления и совета банка были действительно далеки от идеальных; это объяснялось как расхождениями в деловых вопросах, так и личными качествами финансистов: слишком много медведей собралось в этой лондонской берлоге.

Сокращение административных расходов было все-таки проведено, и бывший министр финансов колчаковского правительства П. А. Бурышкин потерял место в Совете банка. В свое время именно Бурышкин накануне крушения Колчака распорядился о переводе казенных сумм на личные счета финансовых агентов; теперь же его вышвырнули из Совета банка, треть основного капитала которого состояла из государственных денег, переведенных этими агентами (Угетом и преемником фон Замена Новицким).

Тем временем угроза для банка и финансовых агентов, весьма довольных наличием своего банка, через который можно было проводить операции, не опасаясь ареста денег кредиторами, и который мог послужить неплохим местом для «трудоустройства» (вскоре примеру фон Замена последовал Новицкий), возникла с неожиданной стороны. Ситуация с государственными деньгами, помещенными в частный банк, который мог распоряжаться ими в своих собственных, а не национальных интересах, все более смущала автора «Положения» о Национальном фонде Маклакова.

В обширном письме Бахметеву, датированном 25 апреля 1922 года, Маклаков напомнил другу, что «создание банка более Ваше дело, чем наше». Вернувшись из США после подписания Вашингтонского протокола, Новицкий рассказывал, что если к способу хранения государственных средств Бахметев отнесся отрицательно, то идею создания банка для будущей работы с Россией, наоборот, приветствовал и решил поместить в него гораздо большую сумму, чем мог предположить кто-либо из «европейцев». Маклаков, по его словам, изначально относился к затее сдержанно и, составляя «Положение» о Национальном фонде, не случайно «совершенно устранил» от ведения фондом Совещание послов.

Осторожный адвокат писал:

Откровенно скажу, что не хотел брать ответственность за то, что будет делать Новицкий; если Новицкий, храня деньги, как он сам говорил, считал своим долгом играть на курсовой разнице, я предпочел это не знать, а, следовательно, не быть обязанным это знать; я лично не стал бы этого делать с чужими деньгами и считал бы себя не вправе так делать… Каюсь, что если худо ли, хорошо ли, но мы разрешили вопросы, которые перед нами стояли, т. е. возможность злоупотребления со стороны финансовых агентов, их смерти и т. д., то я ни разу не ставил того вопроса, который стал сейчас, о характере деятельности самого банка… О том, что банк может вести сомнительные операции, я не подумал. Когда теперь обнаружилось, что это так и что ответственность за такие операции лежит на нас, я не хочу прятаться за то, что это нас не касается; с большим сожалением вижу, что кто сказал «а», должен сказать и «б» и что мы должны принимать на себя эту ответственность…

Через три дня после отправки этого письма на заседании Совещания послов 29 апреля 1922 года с участием Бернацкого, Шателена и Новицкого Маклаков выступил с речью, выразив сомнения в прочности банка и предложив подумать о другой форме хранения. Маклакова тревожило, что банк, хотя и не понес убытков, не принес прибыли, что, с его точки зрения, означало потерю «веса» его акций, то есть убытки для казны.

«Хотя Маклаков и оговорился, — с раздражением писал о выступлении посла Новицкий, — что он отличается чрезмерной трусостью в денежных делах, трусостью, которая однажды заставила его отказаться от наследства из боязни лишних для себя осложнений, где он, сопоставляя себя с ролью рабов в притче о талантах, является рабом ленивым и лукавым, предпочитавшим зарывать таланты в землю, тем не менее проявленное им в первой части его речи отношение к делам не только Банка вообще, но и финансов в частности, поразило всех присутствующих своей невероятной наивностью и предвзятостью».

Однако дружный отпор со стороны финансовых агентов не успокоил Маклакова, и он продолжал бить тревогу. В начале следующего, 1923 года он вновь выразил сомнение в целесообразности хранения денег в лондонском банке. Причем, по его словам, впечатление ошибочности принятого решения сложилось также у Бирса и Бернацкого: «Тревожное чувство, что В. И. [Новицкий] заманил со своим банком нас в сомнительную сделку, не улеглось, а пока только усилилось».