Золото Неаполя: Рассказы

— Стоп! Деспи, вы положили трубку, но вы ведь не можете отрицать, что все равно меня слышите? Телефонный аппарат вдруг как будто превратился в граммофон, вы согласны? Я продолжаю с вами говорить, хотя связь прервана; согласитесь, что добиться такого с центральной невозможно. Да-да, вы можете выпить всю бутылку коньяка, которая стоит рядом с вами на тумбочке… и, разумеется, подумайте над тем, как вы уже думаете, не спрятан ли в комнате микрофон… И ради бога, загляните — впрочем, вы уже заглядываете — под кровать и в шкаф… А в бумажнике у вас семь тысяч двести лир, откуда могут это знать на центральной? А пять минут назад вам ни с того ни с сего вспомнилась вдруг одна флорентийская улочка, улица Париончино, по которой вы прошли всего раз в жизни, в 1938 году… Так что же, адвокат, разве тот, кто шпионил бы за вами сквозь дырочку в потолке, разве мог бы он сообщить мне еще и это? Мне приятно видеть, что вы овладели собой и, как человек вежливый, собираетесь извиниться.

— Послушайте, а ведь я всегда считал, что ваш девиз — «короткие визиты». Так поторопитесь же, что вам от меня нужно?

— Возьмите трубку, давайте соблюдать форму. Я ваша смерть, адвокат, и если вы согласитесь, что я расту вместе с вами с той минуты, когда вы сделали первый вдох, то вы должны признать и то, что после матери я вам самая близкая родственница. Вы улыбаетесь? Браво! Чего вам бояться смерти, если в тот момент, когда я позвонила, вы и так собирались покончить с собой? Револьвером, который сейчас у вас в руке, вы пользовались на войне и ни разу не промахнулись… Это так?

— Да, это так. Вам не соврешь. А между тем, когда я сказал вам, что собирался покончить с собой, я был не совсем точен…

— Я знаю. Мне нравится ваша откровенность. Ну что, чувствуете вы теперь, что мы вместе пришли в этот мир и вместе в нем выросли? Хотите перейдем на «ты»? Пьеро, разве ты не знаешь, что мы с тобой одно и, выстрелив в себя, ты выстрелишь в меня?

— Повторяю, я вовсе еще не решил — кончать мне с собой или нет. Я просто чистил револьвер (я делаю это каждый месяц) и раздумывал.

— Да, так бывает. Человек, у которого есть оружие, если дотронется до него ночью, в тишине и одиночестве, обязательно подумает о том, как им можно воспользоваться, обратив его случайно или намеренно против врага, или против друга, или против самого себя. Но все же мотивы у тебя есть?

— Да как сказать. Ничего срочного и ничего особенно серьезного, но мне трудно сказать, что я доволен жизнью. Мне не нравится ни как живу я, ни как живут другие. Нет в мире угла и в небе звезды, где можно было бы существовать так, как хотелось бы. События бегут одно за другим, как лошадки на карусели: тот, кто их оседлал, не может сойти, тот, кто смотрит, не может на них залезть; у того и у другого одинаково кружится голова, но каждый завидует другому и ненавидит его. Помнишь, как ребенком я прислуживал во время мессы? Я преклонял колено сначала слева от алтаря, потом справа, потом опять слева; я никогда так и не узнал, что означало это перемещение, но сейчас, вспоминая, я думаю, дело в том, что человек даже во время молитвы вертится с боку на бок, не находя облегчения, как больной в постели.

— Не понимаю. Объясни попроще.

— Не хочу я ничего объяснять. Это мысли, которые приходят в голову, когда в полночь чистишь револьвер. При неосторожности он может и выстрелить. Конечно, соблазнительно уйти из этого плохо устроенного мира, хлопнув дверью. Признаюсь, что я думал об этом и сегодня, но исключительно ради удовольствия думать: вот так же, в такой же мере участвует писатель в полной несчастий жизни своих героев.

— То есть можно сказать, что ты вышел за порог, но при этом придерживал дверь ногой, так?

— Нет, не совсем так. Я…

— Да бог с ним, этот предмет не стоит обсуждения, даже наоборот. Чем более неопределенным и умозрительным было твое намерение покончить с собой, тем больше мне тебя жалко. Послушай, Пьеро, ты, конечно, догадался, что я позвонила тебе не без причины. Так вот, речь идет именно об этом: я должна была предупредить тебя, что ты совершаешь двойную глупость… не одно безумие, а именно два, понимаешь, два.

— Не понимаю. В каком смысле два?

— Первое — это ошибка каждого самоубийцы. Когда ты уходишь из театра, представление не заканчивается (оно может даже измениться к лучшему!), а ты между тем теряешь приятную возможность его освистать. Второе: в твоем случае вообще не имело смысла об этом заботиться, то есть пытаться чуть раньше сделать то, что вот-вот должно было произойти само собой.

— Как? Ты хочешь сказать, что меня ждет естественный или по крайней мере не зависящий от моей воли близкий конец?

— Да.

— Я умру молодым?

— В том возрасте, в котором ты сейчас.

— То есть еще до того, как кончится этот год?

— До того, как кончится этот день. Пьеро, я знаю, ты человек мужественный. Начинается двенадцатое июня, пятница, до часа ночи остается семь минут. Ты доживешь примерно до четырех часов дня. Вот почему я хотела остановить твою руку. Тебе нравится, что я вмешалась, тебе кажется, что я поступила плохо?