Золото плавней

Арба, докатившись до хаты, где жила Марфа с отцом, остановилась. Микола в нарядном бешмете белого цвета, подпоясанный новым наборным кавказским поясом, в черных широких шароварах и начищенных до блеска ичигах спрыгнул с арбы и подал руку матери. Оба родителя также по-праздничному одетые, выбравшись с арбы, поправили наряды. Василь Рудь подхватил Аксинью под бока и помог спуститься на землю. Работник-хохол остался сидеть в арбе. «Жди нас», – распорядился атаман.

– Ну шо, сынку, – слегка взволнованным голосом сказал Иван Михайлович, – с Богом!

– С Богом, батько! – ответил Микола.

– С Богом! – словно эхом повторили остальные.

Иван Михайлович, разгладив пышные усы, молча взглядом окинул всю немногочисленную процессию и также молча махнул головой: мол, по номерам становись.

Рядом с ним в легком волнении стояла его супруга, Наталья Акинфеевна, по случаю такого торжества одетая в темно-малинового цвета широкополую юбку, из-под которой выглядывала полоса кружев спидныци, ручной работы белого льна вышиванку, обхваченную темно-красного тона легкой цыгейкой, в такой же тон были и кожаные черевыки, добротно подогнанные под размер ноги. Русые волосы были аккуратно собраны в шлычку. Ярко-алые крупные бусы обрамляли шею. Плечи покрывал расписной, в тон юбки, платок. В руках она держала пышный каравай в рушнике, испеченный накануне вечером.

Несмотря на свои года, Наталья Акинфеевна выглядела эффектно. Иван Михайлович невольно залюбовался своей супругой. «Гарна казачка, слава тебе господи!» – подумал, улыбнувшись.

За четой Билых стояли Василь Рудь, гордый от осознания всей важности поручения, и Аксинья Шелест, первая хохотушка и сердце, которое задает ритм станицы. Разодетые хотя и не так богато, как атаман с супругой, но со вкусом. Раскрасневшиеся от волнения, они упивались торжественным моментом.

Последним стоял сам виновник торжества – Микола Билый. Слегка бледный, он сдержанно улыбнулся, перехватив взгляд отца.

Иван Михайлович довольно крякнул, оценив всех, перекрестился и на правах старшего крепким своим кулаком постучал в ворота.

Секунды замерли.

А с ними и сердце подъесаула.

Застучало с удвоенной силой, когда из-за ворот послышался злой лай сторожевого пса.

«Началось», – пронеслась мысль в голове Миколы.

В хате Федора Кузьмича Коваля было прохладно. На оконце еле заметно дрогнула белая короткая занавеска.

Хату Ковалей окружала щедрая растительность, состоявшая в основном из деревьев плодовых. Но любил хозяин раины и карагачи. Напоминали они ему своей статью и мощными стволами воинов сильных, с вековой глубины дошедших. Из рассказов дедовых еще. А рассказы те были о казаках запорожских. Духом крепких, словно из стали вылитых. Памятуя о тех историях, как оженился Федор Кузьмич да хату построил, так и посадил у главной стены три раины да четыре карагача. А чтобы тем деревам скучно не было, разбил Федор Кузьмич сад яблонево-грушевый. Почитай, 23 годочка пролетело с той поры. Разрослись деревья, давая обильную тень и прохладу. Любил Федор Кузьмич у открытого окна посидеть на лавке да послушать, как раины с карагачами перешептываются, шелестя листвой. В эти моменты вспоминал он молодость свою героическую, жинку, что краше не было, как Марфу один поднимал, воспитывал. Вся жизнь просматривалась, как на картинах.

Работница-хохлушка Марийка возилась с тестом, ставя опару.

Дочь Марфа, прижимая к груди найденную в палисаднике у куста розы папаху Миколы Билого (такая папаха из серого каракуля была только у него), сидела в своей горнице, мечтательно поглядывая на распустившиеся бутоны розы за окном. Сам хозяин сидел за широким столом под красным углом, разглядывая в распахнутом окне, как нанятый из хохлов работник ловко управлялся с козами. Чтобы не замылить глаз, Федор Кузьмич изредка посматривал на возню Марийки, давая наставления.

– Тесто меси нежнее, чтобы с пузырями было. Чтобы дышало! Чай не глину ногами толчешь!

Любил Федор Кузьмич, чтобы все было так, как он скажет. Поэтому и не давал спуска работникам даже в мелочах.

– Да полно вам, Федор Кузьмич, – отбивалась Марийка, улыбаяясь своим тайным желаниям. – Я ж не впервой!

– Не впервой! – ехидно передразнил хохлушку хозяин. – Не впервой ты с Марфой и к речке ходила! Где дочь моя, кровиночка родная, опосля оказалась?! А?! Шо зенки в стол упираешь?!

Марийка попыталась что-то ответить, но замялась. Вспомнила воду ледяную, передернуло. Знала, что не со зла Федор Кузьмич упрекает, больше для порядку.

– Ладно! – смягчился Коваль. – Кто старое помянет, тому… сама знаешь. Не со злобы я. Дай бог здравия сыну атамана нашенского Миколе. Век за него молиться буду. Донечку мою батьке вернул в целости.

Федор Кузьмич повернулся к образам и перекрестился, зашептав молитву о здравии раба божьего Николая.

Затем вновь повернулся к Марийке и по-отцовски сказал:

– Зла не держи, Марийка, сама родительницей станешь, поймешь, – и, переводя разговор на другое, добавил: – Крикни работнику, как с козами управится, пусть снедать в хату идет.