Золото плавней

Название этого пернатого хищника произошло от старославянского корня «ор», означающего «свет». Природа щедро наградила эту птицу внушительными размерами, мощным клювом, цепкими длинными когтями, быстротой полета и острым зрением. Он парил, снижаясь большими кругами, иногда мощными и глубокими взмахами крыльев играя с потоками воздуха. Даже при сильных порывах ветра орлы легко справляются с воздушными потоками. Сегодня же было полное отсутствие ветра. Природа словно замерла от того, что произошло в ауле. Жалобный крик птицы становился все громче, а круги, которыми она парила над землей, все шире. Словно душа казачья, оторвавшись от бренного тела, парила над ним, прощаясь, перед тем как отправится на суд Божий. Кто знает, зачем прилетела эта свободолюбивая птица? Не за душами ли погибших? Не ангел ли явился в образе орла, чтобы сопроводить грешные души на небеса? Кто знает…

Сознание путалось и сливалось с какими-то картинами. Они были то яркими и цветными, то размытыми и серыми, словно слякоть в осеннюю распутицу. Мысленно в голове возникали образы людей. Лица знакомых, близких, родных. Те, с кем делил глоток воды, с кем спал на одной рогоже, с кем съел не один пуд соли. Лица чужие, смеющиеся кривым ртом, стонущие и кричащие от боли, с рогами, похожие на оборотней. Морды коней, скалящиеся и ржущие. Образы нечисти в виде лабасты в обнимку с аггелом. Все перемешивалось в сознании, и потом – пропасть. Черная, бездонная. Только откуда-то из самой глубины доносился звук. Нечеткий, еле уловимый. То ли орел кричал «кииии, кииии», то ли кто по имени звал – «Мииикооолааа! Бииилый!».

Сознание вновь наполнилось образами. Перед очами проплыло лицо прадеда. Улыбается, бороду седую руками разглаживает. Чубук зубами держит. Закашлялся. Разгладил снова усы на запорожский лад, подковой:

– Помятуешь, Миколка, шо я тэбэ балакал о старыне казачей?

Откуда-то из глубины памаракы вышли совсем незнакомые образы, но такие близкие и знакомые. Знакомые по рассказам прадеда. Один из них – образ славного казака, легендарного Богуна. Не раз слышал Билый от прадеда байки да притчи о герое-сечевике.

Имя Богуна гремело громче имен многочисленных казацких полковников и атаманов, и молва славила его на обоих берегах Днепра. Слепцы пели песни про него по ярмаркам и корчмам, на посиделках о молодом атамане рассказывали легенды. Кем он был, откуда взялся, никто не знал. Но колыбелью ему уж точно были степи, Днепр, пороги и Чертомлык со всем своим лабиринтом теснин, заливов, омутов, островов, скал, лощин и тростников. Сызмалу сжился он и слился с этим первозданным миром.

В мирную пору хаживал он вместе с прочими за рыбою и зверем, шатался по днепровским излучинам, с толпою полуголых дружков бродил по болотам и камышам, а нет – так целые месяцы пропадал в лесных чащобах. Школою его были вылазки в Дикое Поле за татарскими стадами и табунами, засады, битвы, набеги на береговые улусы, на Белгород, на Валахию, либо чайками – в Черное море. Других дней, кроме как в седле, он не знал, других ночей, кроме как у степного костра, не ведал. Рано стал он любимцем всего Низовья, рано сам начал предводительствовать другими, а вскоре и всех превзошел отвагою. Он был готов с сотней сабель идти на Бахчисарай и на глазах у самого хана жечь и палить; он громил улусы и местечки, вырезал до последнего жителей, пленных мурз разрывал надвое лошадьми, налетал, как буря, проносился, как смерть. На море он, словно бешеный, бросался на турецкие галеры. Забирался в самое сердце Буджака, влазил, как говорили, прямо в пасть ко льву. Некоторые походы его были просто безрассудны. Менее отважные, менее бесшабашные корчились на колах в Стамбуле или гнили на веслах турецких галер – он же всегда оставался цел и невредим, да еще и с богатой добычей. Поговаривали, что скопил он несметные сокровища и прячет их в приднепровских чащобах, но не раз тоже видели, как топчет он перемазанными сапогами бархаты и парчу, как стелет коням под копыта ковры или, разодетый в дамаст, купается в дегте, нарочно показывая казацкое презрение к великолепным этим тканям и нарядам. Долго он нигде не засиживался. Поступками его вершили удаль и молодечество. Порою, приехав в Чигирин, Черкассы или Переяслав, гулял он напропалую с запорожцами, порою жил как отшельник, с людьми не знался и уходил в степи. Порою ни с того ни с сего окружал себя слепцами, по целым дням слушая их игру и песни, а их самих золотом осыпая. Среди шляхты умел он быть дворским кавалером, среди казаков самым бесшабашным казаком, среди рыцарей – рыцарем, среди грабителей – грабителем. Некоторые считали его безумцем, ибо это была душа и необузданная, и безрассудная. Зачем он жил на свете, чего хотел, куда стремился, кому служил? – он и сам не знал. А служил он степям, ветрам, битвам, любви и собственной неуемной душе.

Образ Богуна, нечеткий, знакомый лишь словесно, растаял, превратившись в ярко-синее пятно.

Вновь откуда-то из глубины, из пропасти памаракы донесся крик:

– Киии, киии, – теперь более отчетливо. Вновь знакомый голос: