Золото плавней

«Гм, что это за диво, – подумал Касьян, – какой это молодец? Он не из наших, я его не видал, я, может, где и видел, да не упомню; должно быть, так, ведь он меня знает; дай-ка спрошу, что там за дело». «Здорово, козаче, что тебе нужно? Скажи, как тебя зовут, а то я не вспомню, где мы встречалась». «Да мы и не встречалась, а я тебя знаю; парень ты бравый и во всем молодец; мне нужен помощник, тебя я и выбрал, а дело вот какое. Казак ты не бедный, всякого добра у тебя много, – так станет до самой смерти; тебя уважают и любят соседи, враги молчат, да толку-то в том мало: ты почестей не имеешь, прожил ты с полвека, а все ты казак… А я знаю дело; если мне поможешь, я денег достану… Вот как и денег будет много, да так много, что и в век свой не сочтешь, так с деньгами, может, и гетманом будешь, главным начальником над кошами. Всю Сечу на войну поведешь – и будут великие бояре, генералы с тобой хлеб-соль водить, и сам ты попадешь в знатные царские слуги, все тебя будут бояться и любить… И дело не страшное… Вот, слушай, – продолжал запорожец, – видишь вон тот курган, там под землей есть клад из золота, серебра, камней самоцветных, и много там всякого добра. Вот видишь, какое дело: тот клад караулится нечистой силой, а был он заложен в том кургане лет сто тому назад. Чтобы вынуть клад, нужно курган тот облить младенческой кровью, а у тебя есть дети… Ну, подумай, а завтра в эту пору приезжай сюда; да смотри, не опоздай, если до полночи не успеешь прийти – все пропало, клад в землю уйдет опять на сто лет». Сказавши это, незнакомец вскочил на коня и поехал к лесу. Долго-долго стоял Касьян, протирая глаза; дернул за ус – видит, что не спит; перед ним огонь, кругом черная степь… И задумал казак думу крепкую, нерадостную, задумал погубить детей своих – знать, нечистая сила вконец попутала его. Давно уж день, а Касьян наш сидит, не приходя в себя. Уж солнышко зашло. Ветер, дождь, гром, молния – зашумела непогода… Вскочил запорожец на белого коня и как бешеный помчался к своей хате: схватил своего сына, опять на коня и поскакал к лесу, взбежал на курган, выхватил саблю острую, и невинная младенческая кровь полилась по кургану. Страшно загрохотало по лесу. Испугался казак, опять вскочил на коня и помчался куда глаза глядят. И скачет он день и ночь по горам, по степям, и как завидит где в поле курган – поворачивает коня в другую сторону и скачет, и скачет, и будет он скакать ровно сто лет; нигде не остановится, нигде не будет места проклятым костям, костям сыногубца, и с ним переведется его проклятый род, и душа его сожжется адским огнем, как сожгли его хату гром и молния… И запустели на той плотине курини, и осталось там голое, проклятое, нечистое место…» И старик замолчал, грустно понурив голову. Розовые лучи восходящего солнца пробивались сквозь замороженные стекла, распространяя какой-то фантастический свет по хате, трепетно обрисовывая все предметы.

Никто не прерывал молчания, все было тихо; седой старик сидел в тени, куда еще не проникал луч солнца, и со своей драматической легендой на устах представлял собой славное, страшное прошедшее, а слушатели, как молодое поколение, жадно внимали повести былых дней. Дивная старина быта украинцев, мрачный рассказ из жизни предков и, наконец, дряхлый рассказчик, этот полуотживший представитель грозной Сечи – все это переносило в другой мир, мир славный, удалой, но невозвратно прошедший. Воображение рисовало оригинальную картину: вольные сыны Запорожья, грозные сечевики, богатыри-украинцы невольно вставали перед глазами. Особенность их быта, особые понятия, нравы, образ жизни, характер, наконец, это постоянно-рыцарское настроение духа всей общины, – все это производило какое-то безотчетное, но сильное впечатление. В параллель к этому окружающие потомки, эти, в сущности, храбрые и отважные казаки, но обмельчавшие потомки знаменитых предков, наводили на душу какую-то грусть; хотелось бы видеть их хотя на миг в одной сфере с предками, сделать прошедшее настоящим… Грустно пожал я руку старику украинцу, грустно мне было расставаться с этой избушкой; что-то родное сердцу оставил я за порогом хаты, в которой провел минуты столь впечатлительные.

Закончив рассказ, казак довольно крякнул и затих, разглаживая бороду, не подвела память – все рассказал, ничего не забыв. Сидевшие вокруг него станичники молчали.

Затем один, тот, что просил легенду эту рассказать, не выдержал и громко произнес:

– Брэшэшь, поди! Сам придумал. Уж больно мудрено.

– Ну, за шо куплял, за то и продал, – недовольно ответил рассказчик.

Билый, стоявший чуть в стороне и слышавший все, о чем говорил казак, мотнул головой, словно стряхивал с себя остатки сна и, сделав знак Момулю, направился к тому месту, где были устроены ямы для хранения зерна.

Глава 20 Акимка

Дружный хохот десяток глоток, окативший аул, заставил Билого замедлить шаг. Уставший от боя и боли в ране, он хотел отвлечься от назойливых мыслей, чтобы затем вновь вернуть свежесть сознания. Задышал ровнее, пытаяь контролировать. До уха донеслись шепотки: