Золото Плевны

Старик скользил по жухлой траве, путался в корнях сухого бурьяна, готовый упасть и сломать себе шею. Каждый раз я не выдерживал, прикрывал глаза и морщился, открывая их с неохотой, медленнее чем полагалось. Обошлось. Молодой казак, стоящий рядом одобрительно засмеялся и покрутил головой, восхищаясь чужой прыткости, не свойственную для столь почтенного возраста. На последних метрах солдатская кепи слетела с головы дядьки, когда тело изогнулось под не мысленной дугой. И головной убор уже он водрузил на седые кудри в колючих фиолетовых репьях*. Верный слуга прижался к груди. Горло стиснула спазма.

— Зачем же ты бежал, как Буцефал двуногий, мы же сейчас подниматься начнём, — как можно ласковее спросил я, пытаясь отодрать с грубого сукна кепи первый репейник. Глупая затея не удалась. Цветок упирался всеми колючками и материя трещала. Оставил так. Какая–никакая маскировка.

— Терпеть, мочи не было. — Глаза старика были полны слез, губы тряслись. — Цел ли, батюшка, не ранен?

— Не кручинься, Прохор. Самым замечательным случаем, цел. Вот казаки сильно выручили. Без них не за что, не выбрался.

— Не преувеличивай, ваше бродь, — казак отмахнулся от крылатого насекомого, отгоняя божью тварь от носа своего. — Ты и сам, поручик, скор и, как вьюн крутился. Видел я. Оценил. Однако теперь, расходятся наши дороги на этом месте. Дальше, сам доберёшься. Нас товарищи вечерять зовут.

Оглядевшись по сторонам, ничего не заметил, где сотоварищи казака и, куда они его на обед приглашают. Стало интересно, словно ребус решаю.

— Ты не головой верти, кулеш носом чуять треба! — подсказал служивый, показывая, как надо правильно дышать носом: шумно и морщить по сильнее.

— Точно, — я рассмеялся — Вон, оттуда вроде, ветерок приносит.

— Точно, — передразнил казак досадливо, — вон, откуда — показал пальцем в абсолютно голое место в другой стороне.

Правду он говорил или опять дразнил, так и осталось для меня загадкой.

— Погоди, пластун, я понял, ты ночью туда, — я ткнул пальцем за спину, — возьмите меня с собой.

— На кой?! — опешил казак, представляя себе такую обузу.

— На пушки свои посмотреть хочу, ну и папаху вернуть, чего имущество иноверцам оставлять. — В этот момент я сам себе не смог ответить, зачем мне это нужно. Память — дело хорошее, но если бы мне предложили, лезть ночью к туркам, я, безусловно, отказался. Чего это чёрт, меня за язык дёрнул. Хотя теперь, когда слово вслух произнесено, меня не остановят, ни господь Бог, ни воинский начальник.

— Гриц, возьмём поручика? — заулыбался казак в усы, кивая напарнику. Одетый в коричневую черкеску, пыльный и с темный кожей, как земля вокруг, воин не сразу среагировал на слова друга.

— Гриц? Что там у тебя?

Долговязый жилистый мужик, от которого скрытая сила исходила мощным потоком, как раз в очередной раз отпихивал руку Прохора. Хмуро глянул в нашу сторону, сердито брови сводя на переносице:

— Микола, та кажи ты ему… Шо за скаженный дид! — кажется, казак начинал сердиться и заводиться. — Поручика? Та возьмем, не хай попробуе тещиных блинов!

Николай повернулся к Прохору. Потрепал старика по гимнастерке, пыль выбивая:

— Дядька, та чего вы человика истязаете, ему проще до Стамбула и обратно сбегать, чем объяснить, что барин ваш, удачно у меня шапку купил и того…ну…это… не возьмём мы у тебя ничего. В расчете мы. Полном. — Казак сделал паузу и уже добавил мне. — Всё пора, по первой темноте к большому камню, тому, ну знаешь, подходи, только тихо. И чтоб ничего белого. — Он тряхнул светло русым чубом. — Разумеешь?

— А красное можно? — на всякий случай спросил я.

— Червоне, ночью як чёрное. — Пластун присвистнул. — Можно, а что у тебя красное?

— Оторочка мундира. — Я не врал — была кайма.

— Шуткуешь, трошки? — Микола подмигнул. — Це, гарно. Мундирчик худой оденьте — на животе придётся поползать.

— Николай, ещё вопрос. На каком языке вы говорите?

— Язык обыкновенный, человечий. Все понимают и русские и хохлы и сербы и черкесы, ну до побачинья.

Казаки через десяток метров скрылись за кустарником. И так ловко, что ветки перестав дрожать, быстро застыли неподвижно, словно и не пропускали через себе никого.

— Теперь Прохор, доложи, сколько наших вышло и, где они.

Старик вытянулся, понимая торжественность момента.

— Тут недалеко, возле ручейка, в порядок себя приводят, шестьдесят четыре души.

Из сотни. Совсем неплохо. На душе стало радостнее.

— Старший фейерверкер сказал, если вы вырветесь, пойдём строем, под вашей командой. С песней. Мол, артиллеристы не дикобразы турецкие, и сейчас все чистят к вашему приходу, чтоб выглядеть, как новые пятиалтынные.

— Пошли, тогда, покажешь, а по пути про перстень расскажешь. Где добыл, каким способом.

— Господь с вами, батюшка Иван Матвеевич, маменька ваша в дорогу дала, с наказом, беречь пуще глаза. В самую тяжёлую минуту, пустить в дело… — он потрогал холщёвый мешочек, висевший на шее. Я‑то думал ладанка, или щепоть родной земли.

— Давай так, если целыми выберемся отсюда, оставишь его себе.