Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы

Алексей Иванович в нерешительности повел плечом. Ему не терпелось поговорить с сыном. И в университете, и в повозке по дороге домой он нервничал, кипел, придумывая разные козни для Ивана. Попадись он ему по дороге — побил бы в горячке. А тут — увидел, и проснулось в нем отцовское, родное, мало кому другому понятное чувство, когда вместо стремления наказать сына вдруг приходит жалость к нему.

За бешеным темпом работы он и не заметил, как его первенец Ваня вдруг вырос и стал мужчиной. Редкие дни можно пересчитать, когда он находился рядом с ним, помогал делать уроки. Да и мастерству своему Травин не обучал, хотя видел Ванины рисунки и понимал: у парня есть талант. Считал — рано. Пусть, мол, подрастет. Он и сейчас оставался для него мальчишкой-гимназистом, который как-то придя домой, по-взрослому сказал отцу: «Я скоро выучусь и буду помогать тебе».

— Мы поссорились с Катей, — сказал он тихо.

— Я видел ее, она ничего мне не говорила, — покачал головой отец.

— Она виду не покажет — гордая, — произнес он чуть возвышенно, но тут, будто кто его толкнул, резко поднялся, стал ходить по мастерской и чуть ли не выкрикивать отдельные фразы: — Я испугался идти со всеми вместе в университет. Говорили — будут аресты. Катя требовала, чтобы я был со всеми. Она назвала меня трусом. Папаша! Разве я трус? Я помогал ей — рисовал плакаты, лозунги. Ей этого теперь мало. Она хочет, чтобы я возглавил движение студентов университета. Она требует…

— Постой, постой, — Травин поймал сына за руку, притянул к себе. — Как это ты говоришь «она хочет», «она требует». Да кто она такая, чтобы командовать тобой? А ты? Ты мужчина или нет?

— Но я люблю ее, — попытался отстраниться от отца Иван.

— Любить не значит со всем соглашаться. Надо свое мнение иметь. Женщинам не нравятся послушные мужики, запомни. Женщины любят силу, — резко и громко высказался отец. — А теперь выслушай меня, — он надавил Ивану на плечо, усаживая его на стул. — Все ваши выступления, митинги ни к чему не приведут. Император уже сделал шаг навстречу народу. Пусть шаг небольшой, но сделал. Вас не поддержат крестьяне, да и рабочие тоже не поддержат. Что вы сможете сделать против жандармов, против армии? Я знаю даже, чем это закончится. Несколько человек арестуют, а остальные утихомирятся. И ты хочешь быть среди тех, кто пойдет на заклание? Не пущу!

Вернувшись из мастерской в квартиру, Алексей Иванович сказал жене:

— Прошу тебя, если к Ивану придет Катерина, не пускай ее.

— Они поссорились? — спросила Татьяна, с мольбою глядя на мужа.

— Так решил я, — ответил грубо Травин.

Ночью в Санкт-Петербурге арестовали студентов.

Толпа молодых людей — человек шестьсот — собралась на университетский двор. Об этом было дано знать генерал-губернатору. По его распоряжению выдвинулся батальон Финляндского полка, который составил каре на улице против университетских ворот. Приехал сам Игнатьев. Навстречу ему вышли шестеро студентов. Среди них был Иван Травин. Он заявил о желании направиться в качестве депутатов к министру — просить за своих арестованных товарищей.

Об этом Алексею Ивановичу рассказал околоточный надзиратель Валерьян Егорович. Он же успокоил потрясенного новостью отца: сын его не арестован и состоит в переговорщиках. Еще сказал, благодаря Ивану удалось избежать серьезных столкновений студентов с полицией.

Весь сентябрь продолжались волнения. Они не были так многочисленны, как первые, зато жандармы теперь находились постоянно возле университета. Сюда, как на работу, каждый день ходил Травин, стараясь хоть что-то узнать о сыне. Говорили разное: одни — будто он задержан и находится в Петропавловской крепости, другие — лежит в лазарете, а третьи просто пожимали плечами.

Иван вернулся домой через две недели рано утром, когда в квартире все еще спали. Алексею Ивановичу со сна показалось, что к ним пришел посторонний человек. Он пощипал себя за руку, протер глаза и, убедившись, наконец, что перед ним стоит родной сын, позвал его:

— Что, как чужой у двери выставился? Проходи. Садись.

Иван и на самом деле изменился. На нем не было визитки, в которой он ушел 27 сентября из дома. Вместо пиджака на плечи поверх рубашки была наброшена суконная куртка. Не оказалось на сыне и брюк. Их он, по всей видимости, поменял на шаровары, снятые с гигантского роста мужчины. Исчезли и туфли. Иван был одет в сапоги, явно не его размера.

Сын осунулся. Щетина клочьями торчала с подбородка и некогда румяных щек. Алексей Иванович, осматривая Ивана, находя в нем перемены, боялся заглянуть в глаза. Когда же он поднял на сына взгляд, его болезненное состояние, его душевные муки, переживания, разом отринулись — перед ним стоял все тот же уверенный в себе Иван.

— Мы проиграли, но мы победили, — сказал он хрипло и словно подкошенный сел на стул.

— Ты был там? — Травин побоялся назвать вслух Петропавловскую крепость.