Золото тофаларов

До конца дня я просидел в уютной библиотеке института, рассматривая снятый Пашкой ксерокс. Краски исчезли с карты, но постепенно из кружева хитро переплетающихся линий, из цифр и значков топографической легенды передо мной отчетливо возник угрюмый горный ландшафт. Я как бы услышал тоскливый шорох дождя среди изуродованных ветрами лиственниц, острый запах сырого мха и неровный гул стремительной темной воды, бьющейся в узких ущельях.

С кем бы поговорить об этом странном месте? Пожалуй, есть такой человек среди моих знакомых.

Вечером следующего дня я пил ароматный, густой, профессионально сваренный кофе в весьма необычной московской квартире. Бутылка великолепного старого «Энисели» уже опустела наполовину…

Необычность квартире придавали и охотничьи трофеи на стенах — тончайшая работа умелого таксидермиста, и стволы штучных ружей, тускло поблескивающие за стеклом старинного шкафа темного дерева, и коллекция национальных якутских ножей с рукоятками и ножнами из кости, покрытыми изумительной резьбой. Много было здесь такого, что привело бы в восторг знатока. С фотографий и картин доносилось ледяное дыхание арктических пейзажей, и суровые глаза неизбежно бородатых первопроходцев строго взирали на любопытного гостя.

С колоритным хозяином этой квартиры я познакомился в ноябре 1984 года на полярной станции «Омолон», что находится на реке с тем же названием, на Западной Чукотке. Эта станция была вершиной маршрута нашего маленького отряда, от нее начинался обратный отсчет — на Пенжину.

…Вездеход, разбрасывая широкими болотными траками мокрый липкий снег, вылетел из-за сопки, и сквозь запотевшее стекло кабины я с трудом разглядел небольшой бревенчатый домик метеостанции с флагом и антеннами. Дом был обнесен корявой изгородью, на которой тяжело повисла огромная черная медвежья шкура. За домом текла мощная быстрая река, а за рекой убегал к горам редкий лиственничный лес.

Последние лучи бледно-желтого неяркого северного солнца, уже почти скрывшегося за лесом, контрастно высветили фигуру человека, вышедшего на крыльцо. Он стоял, внимательно вглядываясь в подходивший транспортер, держал в левой руке тяжелый девятимиллиметровый «Лось», и резкий ветер с реки шевелил его длинные седые космы. Таким я впервые увидел Шульца, таким запомнил, таким и вспоминал всегда…

Омолон был его последней, двадцать девятой зимовкой в Арктике. Сын сосланного в сорок первом в Воркуту поволжского немца, он начал свою полярную одиссею со станций Кольского полуострова, и за тридцать лет поработал на всем побережье — вплоть до Певека, всего навидался.

Разговор наш вначале меня разочаровал.

— Нет, Сережа. Про Саяны ничего не могу тебе сказать. Я ведь все время севернее жил.

Шульц говорил медленно, негромко. В голосе его чувствовался какой-то глубокий, едва уловимый акцент.

— Ну хоть рассказывал кто-нибудь из знакомых? Может, детали какие случайные?

Шульц задумался, покачал в левой руке широкую низкую рюмку с коньяком. Законченный левша, даже дрова колол и стрелял с левой.

— В шестьдесят втором или, нет, кажется, в шестьдесят третьем работал я в дельте Енисея. Недалеко от нас двое охотников зимовали, напарники. Оба русские. И вот один из них что-то подобное рассказывал. Самого я помню хорошо, крепкий такой, коренастый мужик был, а вот как звали — забыл. В плен он попал в самом конце войны, из плена в наши русские лагеря угодил и как будто в Саянах бывал. Про восстание ничего не говорил, это точно, а все вспоминал парня одного, снайпера бывшего, что ли, восхищался, говорил, что, если бы так стрелять умел, озолотился бы охотой. Хотя, с другой стороны, где им там стрелять — зэки же? Черт, не помню точно я его рассказов. Утонул он весной, я и самого-то его, может, и запомнил из-за этой нелепости. Мы между собой долго обсуждали: всю войну человек прошел, лагерей хлебнул, выжил, здоровье сохранил, и надо же — утонул. Эх, судьба!

Шульц выпил коньяк, аккуратно приложил салфетку к уголкам губ.

— Сами-то не охотитесь теперь? — спросил я.

— На кого здесь охотиться, Сережа? На секретарей разве скоро будут охотиться. Да и сдал я, честно говоря, за последний год. Сижу больше дома, фотографии старые рассматриваю, библиотеку большую по Арктике собрал. Интересно читать! Когда правду пишут, когда брешут беспардонно, имен знакомых много встречаешь, даже меня несколько раз упомянули.

— Да ну?

— Да, да. Точно! Хочешь, покажу?

Шульц забрался на стул и стал копаться в полках высокого, почти до потолка, книжного шкафа. Что-то он там задел, и небольшая лавина книг, каких-то папок и альбомов хлынула на нас, подняв облако едкой пыли.

— Ах ты, дьявол! — Шульц соскользнул со стула и растянулся в ворохе бумаги.

Я кинулся ему на помощь.

— Давно сюда не лазил. — Морщась, Шульц ощупывал поясницу. — Понапихал когда-то как попало.

Сидя на полу, мы складывали в стопки пыльные тома.

— А это что, Герман Карлович? — В руки мне попала большая коричневая папка с портретом Вождя всех народов, рельефно тисненным на обложке.

— Кажется, карты старые. Ну-ка! — Шульц дернул завязки.