Когда Гелю исключали из школы, по породистому
265
небрежно поправлял русую прядь волос, рубил воздух
ладонью, и плотные чистые щеки упруго колыхались
над твердым воротником рубахи, а в белых глазах
вспыхивали искры благородного негодования. Он гово
рил что-то долго и холодно, стараясь придать своему
голосу чистоту и правдивость, а у Гельки горели уши,
словно он крал чужую репу и его уличили в этом.
Гелька стоял посреди учительской в подшитых красной
кожей валенках и в серой бумазейной курточке, м а
ленький и худой для своих лет, с хохолком светлых во
лос на макушке, и ничегошеньки-то не слыхал, кроме
собственного надсадного сопения, порой оглядывался
на мать, сиротливо сидевшую бочком у самой двери,
видел ее белое растерянное лицо, словно бы размытое
серым туманом. Грымза говорил о разбитом стекле, о
материнской ответственности и снова о разбитом стек
ле, о том, что у государства нет средств покрывать
безобразные выходки, что если Л изавета Чудинова ж е
лает, чтобы ее безответственный сын прошел курс наук,
то пусть то стекло вставит, а там педсовет посмотрит,
как поступить с ее сыном.
И Гелька, потерянно слушая эти умные слова, все
время боялся, как бы не раскипятилась мать — тогда
берегись! — и он все бочком-бочком подвигался к вы
ходу, чтобы вовремя утихомирить ее или, при случае,
улизнуть в коридор. Но Грымза каждый раз подходил
к Гельке и за рукав тянул его на прежнее место. А
мать вдруг не сдержалась, неестественно тихо и пугли
во рассмеялась и спокойно сказала:
— У меня нет денег, чтобы стекла вставлять, я вам
это стекло не рожу. Может, с Гельки задницу снять и
заместо стекла распялить.
— Ну зачем же так...
— Почему вы чужого горя не можете понять? Еще
директор называетесь. Грымза ты, вот кто! — мать по
правляла шалевый платок, топталась у порога, не зная
куда девать руки, а в это время в учительской поднял
ся шум, и Гелька подумал, что ему самое время смы
ваться отсюда.
Он бочком протиснулся к двери, попробовал за со
бой потянуть и мать, но та уже ничего не слыхала, над
рывая в крике горло, и Гелька выскочил на вечернюю
266
уж аса морозные дни, вороны колели иа лету, говорят,
д аж е мороженых птиц находили на поветях, и Гелька
по этим мертвым улицам спешно потопал к болоту; ему
было трудно дышать и он плохо видел сквозь наледь
на ресницах, потому что незаметные слезы смерзлись
и заклеили глаза. Гелька мстительно представлял, как
сейчас закоченеет от мороза, а потом его найдут мерт
вого в сугробе, и все станут ругать директора, а Гелька
будто бы все будет слышать и назло Грымзе как м ож
но дольше не возвращ аться к жизни...
А сейчас, глядя вослед бывшему директору, а ныне
пенсионеру, Геля подумал, что такие люди отчего-то и
не стареют даж е, словно бы они собираются жить
вечно.
Городок кончился, и мысли о Грымзе пропали сами
собой. Слобода обрывалась как-то сразу, словно д а л ь
ше побаивались селиться иль не хотели каждый день
встречаться глазами с кладбищем, и за крайними до
мами не было даж е куцых выцветших мостков: они
пропадали сами собой, сходя на нет в хилом клевере и
костлявом заячьем горошке, притоптанном ногами. А
дальш е, обочь вертлявой глинистой дороги, выметалась
ш ироколистая запыленная трава, разбавленная часты
ми лужицами иван-чая, и чудилось, что на тусклую зе
лень застоялой болотной лужи плеснули разбавленной
марганцовки. И воздух тут действительно отдавал л е
карствами, потому что за тощим ветряком, пригнув
шись за красными дощатыми заборами, пряталась ме
стная райбольничка.
Геля, наконец, дошел до песчаной тропки, протоп
танной многими сотнями ног, где трава уже не пробива
лась сквозь следы, словно бы поняв бесполезность сво
их усилий. У покосившейся ограды, давно не чиненной
и в прорехах, тропка оборвалась, вернее, она расчлени
лась на множество едва приметных следов к еще не
забытым могилам, и, напрягая память, Геля пошел по
кладбищу, слабея и опускаясь душой, озираясь вокруг,
словно он опасался нежданных страхов. Прошлые сом
нения и обиды, тревоги и желания как-то разом вдруг
увяли, и осталась в Геле только тягучая печаль, р а з
бавленная тоской и желанием уйти отсюда.
Под ногами похрупывали сокрытые травой пору
267
о покойных, а взгляд Гели робко и невольно блуж дал
по новеньким тесовым столбикам и жестяным венкам,
задерж ивался на побитых дождем фотографиях, вы
цветших и подернутых паутинками. Порой улыбка ж и
вого человека на фотографии пораж ала Гелю в самое
сердце, и сразу становилось душно, память подсказы
вала прожитые годы, и под самым горлом у Чудинова
что-то судорожно опускалось и вздрагивало.
«Нет, все забы вается, черт возьми, все забывается
и покрывается прахом и безмолвием. Мы только тешим
себя, что все вечно, чтобы легче было умирать», — ду
мал Геля, соображ ая между тем, как лучше пробраться
под черную высокую ель, чтобы не заблудиться в ,к р а
шеных железных оградках. Ведь давно ли не стало
бабы Мани — каких-то пять лет минуло, никак не