какие птицы есть, да. Ты и начнешь: утка, лебедь, крив-
ка, крохаль, кулик. Всех назовешь, а про чирка всякий
раз забудешь будто. А тебе и напомнят. Смеху тут
сколько,— снисходительно похлопал по плечу Тяпуев.
— А вас-то, да...— что-то хотел припомнить Гриша,
но замешкался, проглотил слова.— Проходите, чего мы
тут встали. Бабка, ты бы самоварчик нам спроворила —
такой гость. Давно в родных местах?
— Со вчерашнего вечера.
— Ну да, ну да...
— Матушкину могилку решил понаведать. Тут мой
корень, весь тяпуевский род в голубом городке лежит.
Душа просит, поехал. Да... Ну а ты-то как, старая гвар
дия?—помешкав, спросил Иван Павлович и, уже скуч
нея, оглядел хозяина, его мешковатые брюки с пузыря
ми на коленях, ноги в толстых шерстяных носках и сит
цевую рубаху с узкой кожаной опояской.
— А чего я-то. Дети, слава богу, выучены. Одна
Дочка институт на учителя кончила, другая по медицин
ской части пошла, сын в Германии офицером служит,
А у тебя-то долгой ли отпуск?
37
стыдясь своего нового положения, ответил Тяпуев, осо
бенно болезненно почувствовав, что он нынче никто.
Нынче он просто пенсионер Иван Павлович Тяпуев. И
потому, раздражаясь, добавил:— Оставляли, уговарива
ли поработать — ушел. Сам знаешь, какая была наша
героическая жизнь. Себя не щадили...
— А баба-то работает или как? У начальников боль
ших, сказывают, они завсе по дому. А может, и врут
всё.
— Работает...
— И детки, небось, выращены?
— Нет их,— снова раздражаясь, буркнул Иван П ав
лович и неприветливо просквозил Гришу немигающим
взглядом.
— Ты-то мне сколько дашь?— круто повернул раз
говор старик.
— Чего?
— Лет-то, говорю, сколько дашь?
— Полсотни, не больше. У вас воздух какой, море,
лес. Не наше городское житье.
— А мне семьдесят пять, во!— довольно хихикнул
Гриша, и его румяное лицо с белыми опушьями бровей
зарозовело еще больше.
— И неуж?— непритворно удивился гость, хотя и
представлял примерно, что лет на тринадцать, пожалуй,
будет помладше хозяина. И сразу вспомнил свою одыш
ку, и постоянную тяжесть в грудине, и частые запоры.
— Посидим на лавочке, пока бабка самовар приго
товит. Я ведь в прошлом годе чуть на тот свет не от
правился...
— Этого я не знал.
— Ну как же, одной ногой в голубом городке стоял,
да натура спасла.
— Ты и раньше ухватистый был.
— Бог не пообидел. Я еще и нынче на все гожий.
Гриша Таранин размяк душой, и слово у него по
текло легко, и в глазах родился живой блеск, и какая-то
гордость за себя и свою натуру, как бы приподняла его
и воспламенила всего.
— Бабка!— закричал вдруг пронзительным фальце
том, забыв о разговоре, и, казалось, готов был засту
чать калошами о половицы. Баба Поля приникла круг
38
боялась, охраняя избу от мух.
— Ну чего тебе, дедко? — ласково спросила Гришу
и по взаимным взглядам даже постороннему было вид
но, как любят они друг друга.
— Сбегай в лавку, пока не закрылась.
— Не надо, зачем вы это. Лишнее все,— запроте
стовал Иван Павлович, но хозяин даже не повернулся
на его голос и только скрюченным пальцем сделал в
воздухе какую-то протестующую завитушку.
— Д ак у нас есть...
— Не помешает. Сбегони, сбегони. иль Сашку по
шли.
Баба Поля отправилась сама, размахивая цветастой
дерматиновой сумкой, и Гриша Таранин ревниво и лю
бопытно проводил ее взглядом до самой калитки, потом
не удержался и все же крикнул:
— Никуда не приворачивай! Чтобы одна нога там,
другая здесь,
Они замолчали, словно стыдясь друг друга после
взаимной исповеди. Ивану Павловичу захотелось уйти,
но он, конечно, никуда не ушел, потому что весь раз
говор, ради которого заявился, был впереди. Он достал
«беломорину» и, заткнув полый мундштук ваткой, еще
долго и сосредоточенно задвигал ее спичкой к самому
табаку, а потом прикурил, не заминая мундштук зу
бами...
Возвратилась баба Поля и позвала к столу. С а
мовар был уже подан, и все, что полагалось к нему,
было собрано, не бедно, но и не богато — обыкновенный
пенсионный стол: ставрида- в томате, банка комиссион
ной маринованной капусты и ладка с печеными ельца
ми. Баба исчезла за голубенькой дощатой загородкой
и явилась с бутылкой, обтирая ее сухой мозолистой л а
донью. Она так и подошла к столу, прижимая бутылку
к отвислой груди и обласкивая ладонью, словно бы
жалко было иль не хотелось спаивать мужиков.
— Ну, кажись, все,— сказала она, нерешительно
останавливаясь возле и вытягиваясь во фрунт, будто
ожидая для себя приглашения. Гриша поморгал задор
ными глазками и вопросительно поднял мохнатую
бровь: наверное, что-то ему мешало высказаться прямо.
Потом перевел взгляд на гостя, на его соломенную
39
страх и старческое скупердяйство и сурово прикрикнул
на хозяйку:
— Не жмись, не жмись, неси того-то!..
— Чего неси-то?— упорно не хотела понимать ста
руха.
— «Чего-чего» — рыбки, говорю, неси...
Потом баба Поля долго возилась за дощатой заго
родкой, лазала в подполье, не раз выбегала на поветь,
наконец, явилась с тарелкой, на которой арбузно розо
вела семга, нарезанная толстыми неровными звеньями.